Настройщик

Было и другое, что он мог бы сказать, – например, почему он начал с четвертой прелюдии, а не с первой; потому что четвертая – это песнь неопределенности, тогда как первая – мелодия достигнутой цели, а завоевывать расположение лучше начинать скромностью. Или что он выбрал ее просто потому, что она трогала его самого, что в этих звуках есть чувство, и если оно не так очевидно, как в других произведениях, то, может, именно поэтому это незаметное чувство придает пьесе такую силу.

Пьеса начиналась нижними нотами, на басовых струнах, и по мере усложнения мелодии вступали верхние, и Эдгар чувствовал, как все его тело тянется вправо и остается там, заканчивая путешествие вдоль клавиатуры. “Я похож на марионетку, которая движется по сцене в мандалайском пве”. Обретя уверенность, он продолжал играть, музыка замедлила темп, и когда наконец пьеса завершилась, он почти забыл, что на него смотрят люди. Он поднял голову и взглянул через комнату на саубву, который что-то сказал Синему Монаху, а затем жестом попросил Эдгара продолжать. Ему показалось, что доктор рядом с князем улыбается. И он снова заиграл, теперь – ре мажор, потом – ре минор, вперед и вперед через пассажи, в движении вверх, каждый мотив – вариация начальной темы, структура, дающая жизнь возможностям. Он играл в дальних октавах, как называл их его старый учитель, и подумал, насколько это название подходит для пьесы, звучащей в ночных джунглях, никогда не поверю теперь, что Бах ни разу не покидал Германии.

Он играл почти два часа, до того места, где в середине череды пьес была пауза, словно постоялый двор на пустынной дороге, сразу за прелюдией и фугой си-бемоль минор. На последней ноте его пальцы замерли и легли на клавиши, он повернулся и посмотрел на слушателей.

18

Дорогая Катерина,

Уже март, хотя в дате я не уверен. Я пишу тебе из форта и деревни Маэ Луин, с берега реки Салуин, что в южных Шанских княжествах, в Бирме. Я приехал сюда уже давно, и тем не менее это мое первое письмо отсюда, и я должен попросить у тебя прощения за то, что не написал тебе раньше. На самом деле я опасаюсь, что столь долгое молчание заставило тебя сильно волноваться, так как ты, должно быть, уже долго ждешь письма от меня, ведь я писал часто до того, как отправился на плато Шан. К несчастью, я понимаю, что ты еще долго не прочтешь этого письма, потому что здесь нет возможности отправить почту в Мандалай. Возможно, именно поэтому я не спешил писать, хотя, мне кажется, есть и другие причины, часть из них я осознаю, а другую, может быть, нет. В предыдущих письмах я обычно рассказывал о каких-то мыслях или событиях, поэтому мне удивительно, отчего же не пишу с тех пор, как приехал сюда, ибо так много всего произошло. Много недель назад я писал, что больше всего в связи с моим приездом сюда меня печалит чувство, что все останется незавершенным. Странно, но с тех пор, как я покинул Мандалай, я видел уже больше, чем мог вообразить, и понял больше о том, что видел, но в то же самое время ощущение незавершенности сделалось только острее. Каждый день, пока я здесь, я ожидаю ответа, как бальзама на рану или воды, чтобы утолить жажду. Мне кажется, именно поэтому я и задерживался с письмом, но несколько ответов я все же нашел. И вот я пишу, потому что не писал уже слишком долго. Я знаю, что когда увижу тебя, то все, что я описываю, будет уже далеко в прошлом, впечатления улягутся. Поэтому, вероятно, я пишу еще и потому, что чувствую острую потребность занести слова на бумагу, даже если никто, кроме меня, этого и не прочтет.

Я сижу под ивой, на песчаном берегу Салуина. Это одно из моих любимейших мест здесь. Тут тихо и укромно, но вместе с тем я могу видеть реку и слышать людей в отдалении. Близится вечер. Солнце клонится к горизонту, и на небе лиловеют облака – возможно, снова будет гроза. Четыре дня назад начались дожди. Я запомню тот день лучше, чем день отъезда из Мандалая, ибо он означал невероятную перемену для здешних мест. Никогда я не видел ничего, подобного дождю здесь. Морось, которую мы называем дождем в Англии, не идет ни в какое сравнение с натиском муссона. Небеса разверзаются в один миг, и все мгновенно напитывается водой, все живое спешит укрыться, тропинки превращаются в грязевые потоки, целые реки, деревья кренятся, и вода льется с листвы, точно из кувшина, и ничто в этом мире не остается хоть чуточку сухим. О, Катерина, как же это странно: я могу исписать много страниц только о дожде, о том, как он падает, о каплях разного размера и о том, как ощущаешь их на лице, об их вкусе и запахе, их звуке. Правда, я могу исписать не одну страницу об одном лишь звуке – по тростниковым крышам, по листьям, по жести, по ивам.