Нация прозака

Автобус тронулся, я подумала: «Все эти годы. Ты за них заплатишь». Я не думала о том, что маме тяжело, что у нее были свои проблемы, что ей нужна была передышка, что я даже близко не представляла, как сложно быть мамой. Я всерьез верила, что боль, которую мне причинят восемь недель в лагере, дает мне право на все. Ни один человек, если только он не пережил депрессии вроде моей, и представить не мог, что боль могла быть настолько невыносима, что смерть превращалась в звезду, к которой хотелось взмыть, – мечта о покое, который был в тысячу раз лучше жизни со всем ее шумом в голове.

В детстве мама постоянно оставляла меня в странных местах, потому что ей надо было работать, а отца не было рядом. Выходные и каникулы я часто проводила на Лонг-Айленде у дедушки с бабушкой, а еще постоянно ездила в разные школьные поездки в парки развлечения и музеи. Со временем в моем воображении летний лагерь слился со всеми днями, которые я проводила в Schwartzy’s, продленке, куда мама отправляла меня, чтобы я, единственная девчонка в юбке среди ребят в голубых джинсах и кроссовках, занятых «монополией», баскетболом или пинболом, сидела в углу, погруженная в книгу или в свои размышления. В Schwartzy’s я разговаривала только с женщинами, которые за нами присматривали и восхищались моими каштановыми волосами до талии и тем, как я сидела по-взрослому, ноги скрещены, спина прямая. Я считала минуты до маминого прихода. Когда она приходила за мной, я испытывала такое облегчение, словно я была астматиком, исходящим хрипом, и мне неожиданно протянули ингалятор: когда мама приходила за мной, я снова могла свободно дышать.

И вот я была в летнем лагере, та же, что и всегда, застрявшая, считай, в том же Schwartzy’s, только не на пару часов, а на восемь недель, навсегда потерянная в своем одиночестве, уединении, которое никто и никогда не прервет.

В первый же день в лагере на озере Сенека я завела себе ритуал: постоянно торчала в офисе директора и говорила, что если он не вышвырнет меня из лагеря, то будет вынужден разбираться с моим передозом. Я объясняла Ирву, что не особенно хочу умирать, просто знаю, что могу наглотаться таблеток настолько, чтобы оказаться в больнице и хотя бы так вырваться из этого чертового лагеря. Я сказала, что пару лет назад у меня уже был передоз атараксом, но тогда все посчитали случайностью и я не стала возражать, но сейчас я хочу, чтобы Ирв знал: если я приму слишком много ибупрофена и аспирина и, может, даже заполирую все это бутылочкой сиропа от кашля, это будет намеренным поступком, совершенным в полном здравии ума и тела.

Ирв ответил: «Ты разрушишь свою репутацию. Люди начнут болтать. Поползут сплетни. Об этом узнают в других лагерях, узнает вся твоя школа».

Он вообще понимал, с кем имеет дело?

На следующий день я сказала Ирву, что не стану травить себя таблетками, просто упакую в рюкзак пару кассет, книги, смену одежды и клерасил и, выскользнув из лагеря в одно утро, отправлюсь прямо на автобусную остановку. Он сказал, что в этой глухой сельской местности все закончится тем, что меня изнасилуют какие-нибудь фермеры.