Нация прозака

Через пару недель таких разговоров у нас с Ирвом сложилось странное взаимопонимание, которое можно даже было принять за привязанность. Возможно, мы даже нехотя полюбили друг друга, вроде того, как полицейский обнаруживает своего рода неприятную симпатию к подозреваемому в убийстве, которого он допрашивает. Часами слушая чью-то печальную историю в душной комнате для допросов, сложно не проникнуться к этому бедняге симпатией. Однажды Ирв прямо сказал мне: «Элизабет, ты милая девочка и определенно очень умна, так почему ты не попытаешься быть нормальной? – повторяя сентенции, которых я уже и так наслушалась. – Почему бы тебе не порадоваться тому, что есть у нас здесь, на озере Сенека, а не встречать все в штыки? Ты определенно можешь вписаться».

После этого замечания я поняла, что Ирв совершенно не понимает, каково это – быть тринадцатилетним подростком. Наши переговоры зашли в тупик.

Я написала доктору Айзеку: «Сижу у бассейна, смотрю на ярко-синее небо. Надо мной парит орел, и, наверное, это смотрится мило, но напоминает, как сильно я хочу вырваться из своего тела и полететь, как птица. Я знаю, что если умру, то превращусь в дух без тела, и поэтому я молюсь о смерти». Он ответил мне кучей банальностей о том, что понимает мою боль. Я ответила: «Не нужно понимать мою боль, просто вытащите меня отсюда, черт возьми!»

Тем летом я была помешана на идее выбраться из лагеря, и со временем мой план передоза приобретал спокойствие хладнокровного убийцы, что лишает других жизни недрогнувшей рукой, а когда вспоминает свои преступления, в первую очередь думает об атрибутике и деталях, мысленно соединяя точки: «А затем, а после этого, а в последнюю очередь». Я и сама заметно изменилась. Я злилась и на маму, и на папу, которые отослали меня в этот лагерный карантин, вместе, и больше не собиралась принимать ни одну из сторон (как приговоренный к смертной казни преступник, которому нужно выбрать между электрическим стулом и смертельным уколом), и моя депрессия обратилась агрессивным неистовством. Депрессию часто описывают как злость, направленную на самого себя, и сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что гнев на родителей позволил мне роскошь – а можно сказать, и спасение – обратить наконец этот гнев на кого-то другого. Казалось, что я обрела силу в ненависти, которую испытывала к ним обоим. И мысль о том, что на самом деле у меня не было никого и ничего, что мое доверие к жизни обернулось дурацкой шуткой, принесла облегчение. Теперь я могла спокойно сдаться, позволить себе свободное падение, откладывать неизбежное. И когда я приняла решение, что в случае необходимости позволю себе акт саморазрушения, я почувствовала, что боль отпускает: я нашла выход. И пусть они будут прокляты, если ничему не научатся, когда я вернусь из лагеря не на автобусе, не на машине, а на каталке в машине «скорой помощи», направляющейся в больницу.

Потом наступил день посещений, и мой отец – возможно, в первый и последний раз воспользовавшись родительской властью, – придумал, как меня освободить. Само собой, этот жест солидарности вовсе не означал, что я перееду к отцу. Он всего лишь договорился о том, чтобы я провела остаток лета у его сестры Трикси, которая жила со своими мужем и двумя детьми в Матаване, загибающемся индустриальном городке в Нью-Джерси. У них был маленький трехэтажный домик с бассейном на заднем дворе. Муж Трикси, Боб, был кем-то вроде прораба на заводе, обычным мужиком, который приходил домой после работы, доставал банку Pabst Blue Ribbon[128] и ужинал, сидя на диване перед телевизором. Мебель, накрытая клеенкой, консервы вместо свежих овощей, кетчуп, заменявший все приправы, и вечные Cool Whip[129] и Snack Pack[130] на десерт. Короче, это была кошмарная жизнь синих воротничков, та самая, которую я воображала в своих жалких романтических мечтаниях о Брюсе Спрингстине. «Вот ты и получила, что хотела», – сказала мама, когда я позвонила ей, чтобы описать обстановку.

Конечно, мне было не особенно весело. Скажу больше, это был абсолютный кошмар, опыт, благодаря которому я поняла, почему Спрингстин так хотел вырваться из этой жизни. Я целыми днями слонялась без дела, курила травку, смотрела мыльные оперы со своей кузиной Памелой, которая собиралась осенью пойти в техникум учиться на секретаря. Но зато здесь мне не нужно было ходить на занятия, как в лагере. Не спрашивая ни у кого разрешения, мы таскались по торговым центрам и игровым залам. В августе я ходила на Тома Петти[131] в Центральный театр, причем безо всякого благословения от Ирва. Я целыми днями и даже ночами читала свои излюбленные заумные книжки, и никто не дергал меня делать уборку, плавать или играть в футбол. Я слушала «Лайлу» группы Derek and the Dominos[132], мой любимый альбом на тот август. Вставала, когда хотела. И чем бы я ни занималась, вопросов не возникало: отец смог объяснить Трикси, что я сейчас не в лучшем состоянии, и поэтому, если я никому не мешаю, лучше всего просто не трогать меня.