большое спасибо за карманные деньги. Ты прав, в наших с тобой эпистолярных отношениях наметилось некоторое бездействие. Дела идут лучше некуда, единственная ложка дегтя – современная литература: дьявольски глупый экзамен, истоптанный рыдающими от скуки студентами.
Во славу студенчества молится весь город. В церкви Святой Марии оксфордский епископ читает проповеди дважды за вечер. Слушают его, разумеется, лишь те, чьи души уже спасены, зубоскалы же предпочитают точить свои вставные зубы, сидя у камелька в тиши и покое.
На днях видел в Линемской школе совершенно неподражаемую постановку «Макбета». Получился издевательский фарс – боюсь, не совсем то, что задумал старина Шекс-все-на-пир. Поединки вышли на зависть. Ничего более реалистичного мне видеть не приходилось: в ход шли молотки и каминные щипцы, мечи крошились десятками, головы лицедеев трещали под меткими ударами, в зале стоял истошный крик. Каждый поддерживал своего фаворита, и даже когда судьба от Макбета окончательно отвернулась, каждое его появление на сцене сопровождалось громом аплодисментов и восторженными выкриками.
По городу курсируют неподражаемые автобусы – не то что эти допотопные трамваи. Автобусы на все вкусы: конкурирующие компании, частные и муниципальные, – веселей некуда. Будет, однако, обидно, если они снесут Башню Магдалины. А впрочем, не останавливаться же прогрессу ради сохранения сего хрупкого строения.
Всем привет.
Рад, что ты умерщвляешь свою плоть на солнце Люцерна – но что такое ваша швейцарская жара по сравнению с тем, что творится у нас! «Страх и ужас, стыд и страх, берегись, отважный старый воин» и т. д. <…>
О чем еще писать? Слишком жарко, слишком поздно, слишком все надоело, Бог слишком плох, жизнь слишком хороша, все в жизни слишком сложно и идет куда-то не туда… А значит, философия невоздержанности – единственно правильная, ведь весь мир постоянно пребывает в состоянии неумеренности, избыточности. Следует действовать в гармонии с природой, переступать границы – вот только денег для этого не хватает, в этом все дело. Были б деньги, какое прекрасное будущее открылось бы перед нами… Мы бы много курили, еще больше пили, еще больше думали; мы бы сколько угодно дрались, сколько угодно шлялись, сколько угодно болтали языком.
Засим в постель[599]
.<…> Сегодня у нас настоящая весна. Солнце, синее небо, поют птицы; сердце радуется после всех этих черных недель с дождем и грязью. Но как же тяжело от мысли, что большинство людей ждут от весны еще более кровопролитных боев, чем раньше. А впрочем, чем кровопролитнее сражения, тем быстрей кончится весь этот ужас.
Не думаю, что после этой войны будут продолжать писать мрачные книги, Ибсен, Голсуорси и прочие бездари окончательно выйдут из моды. Мы снова начнем сочинять веселые книги, как это произошло в девятнадцатом веке после наполеоновских войн, – чтобы справиться с ужасом реальной жизни. Мрачные, безысходные книги появляются после долгого мира, когда люди свыклись с благополучной жизнью, насытились ею. И тут кто-то вдруг замечает, что жизнь на самом деле штука довольно мрачная, и пишет об этом в своей книге. И тогда весь средний класс, который понятия не имеет, что жизнь не всегда сулит одну только радость, читает эту книгу и говорит, что автор – гений. А все глупые мужчины и женщины говорят, что другой литературы и быть не может – просто потому, что никогда не видели в жизни ничего зловещего, и мрачная книга для них – приятная неожиданность. Но война положит этому конец: люди на собственном опыте убедятся, что жизнь не раз поворачивается к ним своей теневой стороной, и тогда, чтобы увидеть светлую сторону, они обратятся к литературе, вселяющей оптимизм. Уверен, нас ждут большие перемены.
Какое же получилось длинное, глупое письмо, проповедь, да и только!
Прощай, дорогая Джелли,
P. S. Как там танцы? Так бы хотелось посмотреть, как ты танцуешь. Уверен, делаешь ты это бесподобно!