Национальный предрассудок. Эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей

Всякому писателю и уж точно поэту постоянно задают каверзный вопрос: «Для кого вы пишете?» Вопрос, разумеется, глупый, но у меня имеется на него не менее глупый ответ. Бывает, мне попадается книга, которая, как мне кажется, написана специально для меня и не для кого больше. Подобно влюбленному ревнивцу, я не хочу, чтобы о ней кто-нибудь знал. Так вот, иметь миллион таких читателей, которые не подозревают о существовании друг друга, читают тебя со страстью и никогда не делятся впечатлениями о прочитанном, – заветная мечта любого автора.

Кингсли Эмис (1922–1995)

К. Эмис – автор многих романов, в том числе наиболее известного «Счастливчик Джим» (1954), который, наряду с пьесой Джона Осборна «Оглянись во гневе», стал яркой манифестацией литературного движения так называемых сердитых молодых людей. Эмис известен также как автор рассказов, шпионских романов, комической прозы и книг о научной фантастике. В антологию мы включили главу «Семья» из автобиографической книги Эмиса «Мемуары» (1992).

Мемуары

Семья

Говорят, отец моего отца был родом из Восточной Англии, которая в детстве виделась мне какой-то далекой, неведомой горой или пустыней. Звали его Джозеф Джеймс Эмис, в нашей же семье его в шутку величали Патером или Папашей. Мне он запомнился краснолицым толстячком с живыми влажными глазками и густыми пушистыми усами, которые ассоциировались у меня со стилем «кайзер Билли»[719] времен Первой мировой войны. Нос у него был в фиолетовых прожилках, и из него, что мне почему-то казалось особенно странным, то тут, то там торчали длинные, дюйма в два, волоски. Папаша то и дело разражался низким, идущим откуда-то изнутри и потому похожим на трубный глас смехом, однако что-то не припомню, чтобы он когда-нибудь улыбался. Только теперь, взявшись писать эту книгу, я вдруг сообразил, как я его не любил и боялся. Если не считать рождественских обедов и дней рождения, виделись мы довольно редко, однако мне хватало и этого. Как-то на Рождество он ухитрился подарить мне и моему двоюродному брату Джону одинаковые галстуки. Быть может, в шутку.

Он любил ходить в рестораны, где, подозреваю, немало пил, и, надо признать, я восхищался тем, как лихо он заправляет салфетку за воротничок рубашки, что в те времена считалось дурным тоном. Он был непревзойденным рассказчиком анекдотов, к которым, выпив и закусив, приступал обыкновенно без всякой преамбулы, чтобы анекдот воспринимался как история из жизни. Один такой анекдот потряс меня настолько, что я запомнил его на всю жизнь. Шотландец (по молодости лет мне было еще невдомек, что шотландцев принято считать скупердяями) повел жену в ресторан. Оба заказали стейк. Когда мясо подали, жена принялась есть с невероятной скоростью, муж же к своей тарелке даже не притронулся. «Вам не нравится мясо, сэр?» – «Нет-нет. Я жду, когда освободятся зубы жены». Не слышал я тогда и о вставных челюстях, а потому живо представил, как муж выдирает у жены прямо из десен зубы и вставляет их себе в рот. Со мной дед заговаривал, только когда здоровался или прощался.

Он был состоятельнее родителей; его дом и земля располагались в Перли, в Суррее, в привилегированном районе, тогда, году в тридцатом, еще полудеревенском, хотя уже, наверное, входившем в Лондон в результате ленточной застройки. Наш дом в Норбери находился от дедовского особняка в получасе езды на автобусе, на полпути к Лондону. Назывался особняк «Барчестер», однако по ассоциации с романом Троллопа его назвал не дед, а предыдущий владелец. В доме, как и во всякой, даже не слишком состоятельной семье тех лет, держали слуг, что не мешало Матроне (Мамашей, по аналогии с Папашей, ее никто не называл) быть рачительной хозяйкой, о чьей бережливости ходили легенды.

Чего только про нее не говорили! Например, что по утрам она оставляла служанкам всего две спички. Одной, вероятно, рассуждала она, чтобы разжечь газ, может и не хватить – спички ведь нередко ломаются, однако три были бы непозволительным пиротехническим пиршеством. Для экономии туалетной бумаги Матрона разрезала обертку и пакеты, оставшиеся от покупок в бакалейной лавке, на кусочки и вешала в уборной на крюк, и если верить дяде Пресу, однажды утром он порезал себе задницу обрезками застрявшей в таком пакете наждачной бумаги, что я не преминул обыграть в одном своем романе – хранить фамильные секреты художник ведь не обязан. Поскольку не могу припомнить, чтобы нас хотя бы раз, за исключением одного-двух рождественских обедов, в «Барчестере» чем-нибудь угощали, допускаю, что Матрона старалась принимать гостей как можно реже.