Национальный предрассудок. Эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей

Я не слишком расстроился, когда Дж. Дж. Эмис ушел из жизни, причем заодно и из моей, однако родители продолжали наносить визиты Матроне, поселившейся вместе с Лэсли в Уорлингеме, к югу от Перли. Мне нравился Лэсли, единственный родственник старшего поколения, который проявлял ко мне интерес, а возможно, и симпатию. Это был человек небольшого роста, с правильными чертами лица и густыми, прямыми, темными, всегда тщательно расчесанными волосами. В этом я брал с него пример, о чем он, впрочем, даже не подозревал: прическе и я, и мои сверстники уделяли в то время повышенное внимание. Повзрослев, я понял, какой, в сущности, безотрадной жизнью он жил. Каждый день после работы Лэсли направлялся, сойдя с поезда, в паб напротив дома, где, прежде чем предстать перед Матроной, с которой он проводил все вечера, изрядно накачивался пивом. Случалось, что после ужина, если день выдавался не слишком изнурительный, он возил мать в тот же или в какой-нибудь другой паб. Поскольку Матрона не желала или не могла дойти до пивной сама, Лэсли приносил бокалы с портвейном прямо в автомобиль; не знаю, правда, пил он потом вместе с матерью в машине или же возвращался в поисках компании в паб. Матрона была огромным, устрашающего вида существом с волосатым лицом; дожила она почти до девяноста лет, вызывая у меня такое непреодолимое отвращение и страх, какие к Папаше я не испытывал никогда.

Однажды – это было, вероятно, уже во время войны – отец по большому секрету сообщил мне, что к нему в контору явился дядя Лэсли. Отец был мрачен как никогда.

– И знаешь, что он мне сказал? Что ему нравятся мужчины. И что он хочет (тут отец, сколько помню, сделал над собой усилие) с ними спать. Каково?

– А что сказал ему ты?

– Я сказал: «Я бы на твоем месте обратился к врачу».

Не знаю, что посоветовал или прописал дяде врач, но, как в дальнейшем выяснилось, Лэсли в медицинском вмешательстве особой нужды не испытывал. Когда наконец, с большим опозданием, Матрона отправилась на тот свет, Лэсли вдруг понял, что разбогател, и отбыл в кругосветное путешествие. Поскольку за эти годы я заметно повзрослел, отец доверительно сообщил мне со смехом, в котором слышались зависть и восхищение, что, по некоторым сведениям, Лэсли переспал со всеми женщинами на борту. По всей видимости, этому занятию он предавался и на суше, причем до конца своих дней, который, увы, наступил довольно скоро – спустя пару лет.

Мне почему-то всегда казалось, что эта история просто создана для Сомерсета Моэма, хотя про выдуманный гомосексуализм Лэсли он бы наверняка умолчал. Я же, напротив, пиши я роман, а не мемуары, эту деталь ни за что бы не упустил; своим присутствием Матрона устранила женщин из жизни Лэсли, однако его любовный пыл от этого нисколько не пострадал: скончавшись, мать лишь высвободила его естественную гетеросексуальную сущность. И Моэм, и я, да и многие писатели, могли бы воспользоваться и некоторыми другими запомнившимися мне деталями. Придя однажды на вечеринку – это событие относится, должно быть, еще к двадцатым годам, – Лэсли спросил, можно ли унести бутылку с собой. «Можно». – «Любую?» – «Любую». В результате он явился домой с бутылкой соуса. Когда Лэсли жил с матерью в Уорлингеме, я как-то заметил, что он в огромных количествах поедает петрушку; на мой вопрос «почему?» дядя ответил, что в петрушке содержится органическая медь, но, какой от этой меди прок, объяснить не сумел. Не сказал Лэсли и самого главного: петрушка бурно росла в его жалком огородике.

Бедняга Лэсли. Мне почему-то запомнилось (или я себе это только вообразил?), как он несет бокал портвейна Матроне в машину и потом возвращается в паб, где я, уже взрослый, сижу с родителями и выпиваю на равных. Вид у него, несмотря на искусственную улыбку, затравленный.

Кого я действительно любил, так это своего деда по материнской линии. Он собирал книги, настоящие книги, поэзию; книги эти стояли по стенам в одной из комнат его маленького домика в Камберуэлле. Жаль, что дед рано умер и не успел рассказать, что он о поэзии думает, – мне бы его познания очень пригодились. Правда, со слов матери я знал, что думает о книгах его жена – Бабка. Дед, по наивности, имел обыкновение читать ей вслух свои любимые стихи, она же, стоило только ему опустить глаза к странице, кривлялась и строила рожи, отчего я ненавидел ее еще больше. После смерти деда я рассчитывал, что мне достанется существенная часть его библиотеки, однако Бабка разрешила взять всего пять томов, да и то при условии, что я напишу на форзаце: «Из коллекции моего деда». Я взял Кольриджа, Байрона, Шелли, Китса и Вордсворта, и Кольридж с Китсом хранятся у меня по сей день. К своему стыду, я исписал весь том Байрона пометками, когда двадцать лет спустя читал о нем лекции, и с полки эту книжку убрал.