Национальный предрассудок. Эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей

Последний раз я видел Дору много лет спустя, когда она заехала повидать меня и родителей. Узнать ее было совершенно невозможно: маленькая, в платке и брюках, живая, доброжелательная – в новом обличье она почему-то вызвала у меня какое-то особое отвращение. Мать реагировала на нее сначала безучастно, а затем – с неприкрытой враждебностью. Можете сказать, что я крепок задним умом или мыслю шаблонно, но думаю, что именно тогда я стал свидетелем ненависти, о которой мне уже приходилось говорить, и чувства ущемленного достоинства, дававшего себя знать все эти годы; в тот день я впервые увидел это воочию, а не узнал из намеков и пересказов. Подобное поведение было моей матери совершенно несвойственно, да и необычно прозвучали упреки отца: после поспешного ухода Доры он выговаривал жене за то, как она держалась с сестрой.

Рост Доры в иерархии госпитального сервиса между тем продолжался до тех пор, пока она не заняла чуть ли не руководящую должность в одной из крупных лондонских клинических больниц – то ли в Гайз, то ли в Бартс, когда вдруг, совершенно неожиданно, умерла, не успев, как в свое время и Лэсли, в полной мере насладиться обретенной свободой. Об этих двух печальных судьбах остается сказать лишь одно: если есть на свете прогресс, он должен способствовать тому, чтобы в наши дни жизнь таких людей складывалась по-иному.

Когда дед по материнской линии не читал своей кривляющейся супруге «Прелюдию»[721] или не обслуживал покупателей в магазине готового платья в Брикстон-хилл, он, очень возможно, играл в местной часовне на органе, чему выучился сам, без посторонней помощи. Эта часовня принадлежала баптистской общине, располагавшейся по соседству, в Денмарк-Хилл, районе, более известном сегодня благодаря находящейся здесь крупной психиатрической больнице Модсли. Согласно семейному преданию, которому у меня нет никаких оснований не верить, именно в этой часовенке еще детьми впервые встретились мои родители. Вне всяких сомнений, они часто встречались там и в дальнейшем, однако к тому времени, как я стал проявлять интерес к подобным вещам, община эта давным-давно распалась. Несколько десятилетий английские баптисты тысячами переходили в лоно англиканской церкви, причем по крайней мере двое из них пошли еще дальше, и к началу двадцатых годов мать с отцом почти полностью перестали соблюдать религиозные обряды, хотя мать еще несколько лет после этого ходила в церковь на Рождество и в День перемирия[722].

Каким бы смехотворным мне это ни казалось в те годы, родители твердо считали себя вероотступниками, а потому не дали мне никакого религиозного воспитания, хотя с азами школьной теологии никогда не спорили. Отец вообще был глубоко убежден, что мне не следует забивать голову всей этой церковной чепухой, а заодно и игрой на пианино, о чем я до сих пор, спустя полвека, очень жалею. Вместе с тем (поскольку об этом все равно надо будет сказать, лучше сделать это теперь, чтобы несколько оживить повествование) он никогда ни прямо, ни косвенно не занимался моим сексуальным воспитанием, если не считать прочитанного мне со страстью краткого курса о том, что может случиться с мальчиками, которые занимаются рукоблудием. Всякая эякуляция (отец, разумеется, выражался иначе) разжижает кровь, и жертва онанизма в конечном счете впадает в безумие.

Тем же читателям, которые едва сдерживают улыбку, должен сообщить, что, по словам одного моего приятеля, в их школе достигших полового созревания мальчиков в обязательном порядке возили на экскурсию в местную психбольницу, в отделение, где содержались страдающие онанизмом подростки. Возможности удостовериться в правдивости его рассказа у меня нет – было это примерно в 1945 году.

Раз уж мы коснулись этой темы, думаю, имеет смысл немного ее развить. Маньяков-онанистов в природе не существует – в отличие, увы, от шизофреников или психопатов. Вот почему моему приятелю, который наверняка меня не разыгрывал, демонстрировали не онанистов, а шизофреников, которых выдавали за жертв дурной привычки. Не исключаю также, что подобные экскурсии были в то время в порядке вещей, и, если вам в это верится с трудом, напомните себе, что вашим воспитанием не занимались люди, родившиеся в викторианские либо в поствикторианские времена. В конце концов, дурную славу викторианцам принесли именно такие взгляды, не правда ли?

Библией, или, так сказать, «Черной книгой» борцов против подросткового онанизма стали «Функции и расстройства половых органов» Уильяма Эктона, опубликованные незадолго до его смерти. «В случае рукоблудия, – пишет Эктон, – лицо больного становится бледным, одутловатым, покрывается угрями (знаем, знаем!), рост приостанавливается, кровь разжижается, онанист делается нечист, начинает избегать товарищей и, если и впредь будет предаваться пороку, рискует ослепнуть и превратиться в калеку. Склонные же к полноте…» – нет ничего удивительного, что от одного перечисления роковых последствий подросткового греха кровь стыла в жилах. Отец, впрочем, так далеко, как Эктон, не заходил никогда.