Наваждение

— Никто ничего не узналъ. Какъ было догадаться? Ты помнишь мнніе доктора, вдь, онъ говорилъ, что это можетъ случиться вдругъ, очень быстро. Тотъ все отлично устроилъ, такъ что меня ничмъ не тревожили — хлопоталъ, вертлся, все такъ быстро обдлалъ. Когда все кончилось, онъ ужъ совсмъ не отходилъ отъ меня, не отпускалъ меня, слдовалъ за мной по пятамъ, говорилъ… о, что онъ такое говорилъ!.. И знаешь-ли, что была минута, когда я подумала, что такъ оно и будетъ, что я теперь съ нимъ связана, что мы теперь одно и пойдемъ вмст. Но это была только минута Я поняла наконецъ все, я поняла весь этотъ ужасъ, я поняла, что такое сдлала, и вотъ тогда-то я тебя увидала. Ты явился мн снова; я ршилась бжать къ теб за смертью… И вотъ, когда я сюда хала, я все думала, думала, и мн снова стало казаться, что можетъ-быть и не смерть, что можетъ все забыться, что, можетъ быть возможно и наше счастье, что легко мн будетъ обмануть тебя, что я всею жизнью, каждымъ мгновеніемъ выкуплю все это. Я пріхала и стала тебя обманывать, но, ты знаешь, не обманула. Кончай-же скоре! Вотъ я… тутъ… я не шевельнусь! Что-жъ мн длать! Я въ твоей вол…

Она замолчала, она наклонилась ко мн, подняла на меня глаза, полные слезъ, скрестила на груди руки. Я смотрлъ, смотрлъ на нее — это была воплощенная Магдалина. Но, Боже мой, вдь, это она призналась, вдь, это она говорила, это ужъ не сонъ! Разв это можетъ быть смыто и уничтожено? И я все глядлъ на нее, и вдругъ мн начало казаться что-то новое… мой ужасъ, мое отвращеніе проходили… Куда-же она пойдетъ теперь? Если я ее оставлю, ей идти некуда… Я глядлъ на нее и теперь-то я ужъ не могъ обмануться, теперь-то я читалъ въ душ ея: вся душа выражалась у нея на лиц. Это лицо не могло лгать, эти глаза не могли лгать, и я видлъ, какъ съ каждою секундой спадаетъ и исчезаетъ весь мракъ, весь ужасъ, остается только одна тоска, одно страданье, одно раскаяніе. Она пришла ко мн за смертью! Но разв возможна теперь смерть? Теперь нужна жизнь больше чмъ когда-либо, и теперь придетъ истинное возрожденіе.

— О, какое страшное нужно было испытаніе для того, чтобы вырвать тебя изъ мрака! — вдругъ зарыдалъ я, простирая къ ней руки. — Но все-же ты вырвана! Не за смертью пришла ты ко мн… живи. Будемъ жить для того, чтобы жизнью своею искупить все это прошлое… Все пройдетъ, все очистится, все простится, — живи!

Какъ будто лучъ яркаго свта зажегся мгновенно въ лиц ея, какъ будто чистая душа засвтилась въ немъ и она, живое воплощеніе сновъ моихъ, съ громкимъ благодатнымъ рыданіемъ кинулась къ ногамъ моимъ. Я самъ склонился надъ нею, и мы оба рыдали; но скалы ужъ не давили насъ, а разступались предъ нами. Туманъ расходился, облака таяли, надъ снгами горныхъ вершинъ проглянуло солнце.

XXII

Я общалъ ей искупленіе и новую жизнь, я страстно поврилъ въ возможность этого. Нсколько часовъ продолжался мой порывъ, мое лихорадочное возбужденіе; но уже въ тотъ-же вечеръ я почувствовалъ, что тяжесть послдняго времени вовсе не спала съ меня, что мучительное признаніе Зины не спасло ни ее, ни меня…

О, какіе страшные дни потянулись! Никогда еще во всю жизнь мою, въ самыя невыносимыя минуты, не бывало на душ у меня такого ужаса! Сначала мною овладло безпокойство. Мн вдругъ начало казаться, что я не одинъ съ Зиной, что между нами постоянно есть кто-то, или врне что-то чужое, лишнее и отвратительное. И это что-то постепенно стало окружать меня со всхъ сторонъ, давить. Мое безпокойство возрастало съ каждымъ часомъ. Ночью иногда мн удавалось заснуть; но и во сн мелькалъ отвратительный призракъ. Наконецъ паническій страхъ охватилъ меня, я не смлъ оставаться одинъ, не смлъ оглянуться. Я жался къ Зин, не покидалъ ее ни на минуту.

Но я не хотлъ и не могъ говорить ей о своемъ состояніи, я не долженъ былъ пугать ее, — вдь, я общалъ ей возрожденіе, она ждетъ его отъ меня!..

Она мн шепчетъ:

— Веди меня, теперь я всюду пойду за тобой… спаси меня! Я не могу такъ жить… я задыхаюсь… я знаю, что всею жизнью нужно смыть этотъ ужасъ… такъ скоре-же, скоре говори мн, что нужно длать!? Чмъ трудне, чмъ невозможне, тмъ лучше, тмъ я буду спокойне…

Я не зналъ, куда вести ее и что указать ей. Я говорилъ ей о честной жизни, о добр и польз, и самъ понималъ, что говорю совсмъ не то, и самъ не врилъ въ слова свои. Я разсказывалъ ей о грезахъ, о волшебныхъ снахъ моей юности, о томъ, какою являлась она мн тогда, о счастьи, которое она съ собою приносила. Но я видлъ, что ничего не умю передать ей, что она меня не понимаетъ. Да и для меня самого эти старые сны теперь вдругъ потеряли свое прежнее значеніе, поблднли, расплылись. Я не могъ ужъ поймать ихъ главнаго смысла — онъ ускользалъ отъ меня.