Наваждение. Лучшая фантастика – 2022

– Идить ты, Петр Евсеич, вечно сбиваешь с мысли истинной! Вот же ж мнение твое всегда такое, – щелкают мясистые пальцы, ищется нужное слово, – прогнатичное. А мое мнение другое, братцы. Я думаю, мы здесь в этом забытом Богом месте аки апостолы со Спасителем.

Надсадное заливистое карканье заглушило набившую оскомину теорию Юрка. Гаврила машинально подался вперед, подхватывая Евсея за плечо. Тот зажал рот тряпкой и не давал кашлю вырвать из себя нутро.

– Держи. – Григорий протянул стакан, когда Евсей чуть отдышался.

Пока Батя глотал водку, Григорий крутил в руках пистолет.

– Славная у тебя, Евсей, керамика, – снова начал он их давнюю игру. – Вот только никак я не пойму, а пружина-то у него из чего?

Григорий по привычке ждал «да если б я знал, сам бы сделал, а не такие деньжищи платил» или «из поросячьего хера», и даже, на худой конец, «вот я подохну – разберешь да глянешь», но Евсей вдруг спросил:

– Чего ты хочешь, Гринь?

Григорий пожевал губами и тихо ответил:

– Предчувствие у меня плохое. Как тогда, помнишь, когда мы на близнецов напоролись? Не пойму отчего. Может, из-за бойни завтрашней, а может, из-за бабы этой с кошкой ейной. А может, и из-за Степки. Я, конечно, все понимаю – чему быть, того не прикопать, но зря ты его на Белый Рынок одного отправил. Да и братцы нервничают, не одобряют.

– Это из-за котопоклонницы-то? – словно прожаренные кукурузные зерна прохлопал Евсей. – Не одобряют, значит. Ясно. А тут, Гриня, нельзя, чтоб одобряли. Тут надо, чтобы верили. Не хотят верить – пусть боятся. Только так. По-другому – все, край нам. Верить надо. И мне, и в судьбу. Все, что на хороводе было, – демонстрация силы. Чтоб видели, что правда – она на нашей стороне, и кара настигнет любого, хоть свой ты, хоть чужой. – Григорий нахмурился. – А бабу мы эту найдем, не переживай, Гринь. Слово даю, найдем. Выпей вот.

– А со Степкой как? – утер губы Григорий.

– Со Степкой? – Евсей занюхал бинтом. – А ты видел, как он сегодня на хороводе решался долго?

– Думаешь, не вернется?

– Тебе виднее, ты ж его в сыновья к себе выбирал, – скользнула в голосе издевка и тут же истаяла. – Может, и нет. Но если так, то пусть уж сейчас, а не в бою дрогнет.

– Так-то оно так, – согласился Григорий и замешкался, взвешивая слова.

У костра их словно услышали, и Юрок снова забасил:

– Так и так получается, братцы, оказались мы заживо в аду, и выходит, что не Лукавый в райские кущи войска провел, а Господь нанес упредительный удар. А мы, стало быть, у него в авангарде.

– Это ты мощно загнул, Юр Петрович!

– А что, нет, что ли? Так и есть – геенна. Тут и круги тебе, как у писателя того, Гете, и грешники, и нечисть всякая. Взять вот хотя бы близнецов, да, Петр Евсеич?

У костра загудели, зашумели наперебой:

– Да, расскажи. Расскажи, Петр Евсеич, еще разик! Расскажи, как тебе ухо близнецы отгрызли!

– Зубами, – внушительно ответил Петр. – Хорош балаганить, братцы, давайте лучше тару заготавливать.

На улице разочарованно э-эхнули, и снова забулькало водкой, зазвякало стеклом.

– Значит, говоришь, предчувствие. – Евсей в задумчивости тихонько проворачивал вокруг оси стоящую на табурете спиртовку. Невысокое пламя шевелилось, отражалось в темных линзах очков. Но двигалось само по себе, то распадаясь конфорочным цветком, то выгибаясь зигзагом. – Не то все, – вдруг негромко сказал Евсей. – Все не то. Камень не камень, вода не вода. Даже огонь вот – и не огонь вовсе. Все, что отравлено Подколпачьем, меняется навсегда. Оно зреет, растет, запускает всюду тонкие корни, неприметные до поры. С этим невозможно бороться. Можно только вырезать, как опухоль. – Евсей помолчал, словно вспоминая что-то. – Даже люди здесь не люди – нелюди. Нелюди, рожающие нелюдей.

– А мы как же? – спросил Григорий и вздрогнул, когда Евсей посмотрел на него: свет спиртовки скользнул по выпуклым линзам, и Григорию померещилось, что за черными стеклами вспыхнули на секунду жаркие угли.

– И мы тоже, Гриня. Мы тоже.

4 Графинчик

Из пяти домов, являвших собой населенный пункт Галушкино, три давно уже пустовали, и, чтобы вечно темные окна не навевали тоску, Егорыч заклеил их фанерой, а потом разрешил младшенькой разрисовать все поверх петушками да рыбами. Больше киски получились, так это ж не беда!

В просторном «дедовском» доме жила сварливая бабка Агафья, вдова Егора Фадеича, отставного майора-кавалериста, ветерана Отечественной и Японской, кавалера двух орденов Славы. Жив был дед Егор, была и семья. Умер – развалилась, как перепеченный пирог, крошка туда – крошка сюда. Тихий скромный Афонька обзавелся семьей, сосватав из Хороброво красавицу Снежану, перебрался жить во флигелек, освободив его от столетнего хлама, устроился в колхоз трактористом, потом выучился на комбайнера и превратился в Афанасия Егоровича, передовика производства и примерного семьянина.