Наверно это сон

— Я никогда не буду там больше работать. Я никогда больше не буду печатником. Кончено с этим. Что бы я теперь ни делал, это будет на улице, я буду один, если смогу. Но всегда на улице. Меня больше никогда не будут окружать чернила и железо. Я не хочу, чтобы бригадиры были моими приятелями. Я не хочу никого. Не везет мне с людьми.

Он резко вздохнул, поднялся и зевнул, как будто застонал. Забинтованная рука протянулась к потолку и опустилась. В его глазах появилась боль.

— Как будто она пустая, — он повернулся к двери, задел взглядом Давида и пошел.

— Я достану одеяло, — мать последовала за ним,

Он не ответил, и они оба удалились в гостиную.

Сидя в оцепенении у окна, Давид наблюдал, как они уходили, и прислушивался. Скрипнула кровать. Через некоторое время быстрые шаги матери. Потом она что-то стаскивала с дивана: одеяло. Потом спальню закрыли, и он слышал только тиканье часов. В нем еще бился испуг, вспыхнувший, когда глаза отца на миг задержались на нем. Он видел его раньше, этот взгляд, эту вспышку мутного подозрения, пугающую больше, чем гнев. Так всегда было в те дни, когда отец бросал работу. Почему? Чем он виноват? Он не знал. Он даже не хотел знать. Это слишком пугало его. Все, что он знал, пугало его. Почему он должен был быть здесь, когда отец вернулся домой? Почему мать задержала его? Почему он должен был знать? Нужно было знать все, и вдруг все, что ты знал, становилось чем-то еще. Ты забывал почему, но это было чем-то еще. Пугающим...

Послышался шум в коридоре: входная дверь внизу. Торопливые шаги поднимались по лестнице. Потом они остановились, неуверенно приблизились к двери. Давид соскользнул со стула, прислушался и приоткрыл чуть-чуть дверь. Это был Иоси.

— Эй, Дэви! — прошептал он, стесняясь, заглядывая сквозь щель.

— Что тебе надо? — Давид почувствовал, что даже рад видеть Иоси. Ему вдруг пришло в голову, что это не Иоси был ему так неприятен, а его сестра. Но он не хотел выглядеть слишком дружелюбным. — Зачем пришел? — спросил он строго.

— Ты еще злишься на меня, Дэви? — Иоси смотрел на него с невинной покорностью.

— Я не знаю, — пробормотал Давид нерешительно.

— Тогда я не буду больше говорить "плакса", — предложил Иоси. — Никогда тебя не буду так называть, чтоб я так жил! Это все Анни. Она мне велела.

— Ты ее не любишь? — недоверчиво спросил Давид.

— Я ее ненавижу. Будь она проклята!

— Тогда входи.

Иоси проворно проскользнул внутрь и оглянулся.

— А-а-а! — он разочарованно надул губы. — Его здесь нет. Он уже ушел?

— Тебе отец мой нужен, — вдруг понял Давид, — вот зачем ты пришел. Не шуми. Он спит.

— А-а-а! А что это у него за бинт? Я видел. Зачем это?

— Его поранило печатным прессом. Вот почему. Палец. Поэтому забинтовали.

— Шшш!

Они обернулись. Мать вышла из гостиной на цыпочках, и они ее не слышали. Она прикрыла дверь и спустилась по ступенькам медленно и неуверенно. Застывший, невидящий взгляд матери, ее дрожащие губы — этого и так было достаточно. Так надо же, чтобы это видел и Иоси.

— Ты уходишь? — спросил Давид.

— Да, наверх. Хочешь со мной?

— Нет!

— Хочешь подождать, пока я спущусь? Я позову тебя.

Он смущенно посмотрел на мать. Ее грудь медленно вздымалась. В ее горле бился сдержанный стон. Ее немигающие, круглые и влажные глаза были полны непролитых слез. Ему вдруг захотелось убежать, спрятаться где-нибудь, под столом, в углу, в своей спальне, расплакаться, накричать на нее. Наплыв разных чувств парализовал его. Он стоял, дрожа, и ждал, когда она заплачет. И вдруг он вспомнил. Иоси смотрит на нее. Он узнает! Он увидит! Он не должен!

— Иди Иоси! Давай! Скорее! Я подожду тебя здесь. Потом ты спустишься, и мы пойдем.

— Хочешь, чтобы я тебя позвал? — Иоси бросил любопытный взгляд на мать Давида.

— Да! Да! Иди, — ему было невыносимо стыдно, что узнают другие, — иди! — он распахнул дверь.

Мать резко втянула воздух носом. Она не поняла, о чем они говорили:

Ты его выталкиваешь, малыш? — от слез ее голос стал ниже. — Ты не должен этого делать.

— Нет! Нет! — Давид перешел на идиш. — Он сам идет. Я его не выталкиваю!

— Да! Я сам иду, — подхватил Иоси торопливо, — я позову тебя.

Он вышел.

— Почему ты вдруг решил уйти? — она опять потянула носом, закрыла глаза, провела по ресницам концами пальцев и посмотрела на покрывшую их влагу.

Давид опустил голову, боясь, что, если он посмотрит на нее, он заплачет.

Он спустится и позовет меня. И мы пойдем на улицу.

О, вы опять друзья? — она подняла усталые, наполненные слезами глаза к окну. — Уже темнеет. Ты долго не гуляй, ладно? И не уходи далеко.

— Нет, — ему стало трудно говорить со слезами в горле. — Я надену пальто.

Он ушел в свою спальню. Там, в одиночестве, все его тело затряслось. Но он напрягся, сжал губы, что бы они успокоились. Спазм прошел. Он стащил пальто и шапку с кровати и вернулся.

— Пора зажигать газ, — сказала она, не шевельнувшись, — хочешь посидеть со мной?

— Нет! Я... Я должен одеться, — он начал сражаться с пальто. Он не должен, не должен подходить к ней.

Она пожала плечами, но это относилось не к нему, а к ней самой.