Наверно это сон

— Вот что делают годы, сынок. Каждый из них показывает тебе обе руки, вот так... — она выставила руки со сжатыми кулаками, — на, выбирай! — она разжала их, — и оба они пусты. Мы делаем, что можем. Но это горькая вещь — бороться и не спасти никого, кроме себя, — она поднялась, подошла к плите, открыла топку и посмотрела на пламя. Ее высокий лоб и щеки покрылись пятнами. — А кушать все-таки надо.

— Я иду, мама, — он слышал, как наверху хлопнула дверь.

— Не опаздывай к ужину, дорогой, — она закрыла топку и повернулась, — ладно?

— Да, мама, — он вышел. Он чувствовал себя изнеможенным и растоптанным.

Иоси появился из тени и, увидев Давида, помахал корсетными прутьями.

— Во, видишь, какие у меня будут лук и стрелы? У меня есть веревка, я ее привяжу. Пошли. Я покажу тебе, как привязать вот здесь и здесь.

Спускаясь, они приблизились к двери подвала. Давид посмотрел на нее и почувствовал, как волна злобы пронизала его. Как будто он бросил вызов этой двери, как будто он захлопнул ее внутри себя и запер.

— Мы пойдем к парикмахерской, потому что там светло. Он всегда зажигает свет первый. Там мы сделаем лук. Ты идешь?

— Да.

Они вышли в морозную синеву ранних сумерек и направились к магазинам. Некоторые из них были уже освещены. Там собирались дети.

— Ты попросил у матери монетку для рождественского пудинга в школе?

— Не, я забыл.

— Это называется "Рождество" Это гойский праздник. Один раз я повесил чулок в Бруклине. А отец наложил туда яичной скорлупы, рваных бумаг и сломанных свечей. Ух, и смеялся он потом. Санта Клауса не бывает, ты знаешь?

— Да.

Они приближались к группе детей. Там была Анни, но Давида это не волновало.

— Эй! — Иоси схватил его за руку. — Вон Джиджи, которого ты толкнул. Хочешь, я вас помирю?

— Да.

— Расскажи ему про полицейский участок. Ему понравится. И мне расскажи. Ладно?

— Да.

— Эй, Джиджи! Давид хочет с тобой помириться, Он расскажет про полицейский участок! Правда, Дэви?

— Да.

Книга II. Картина

1

В феврале отец нашел работу по своему вкусу — он устроился продавцом молока. И чтобы жить ближе к коровникам, они перебрались вскоре на Авеню Д, на Ист Сайд. Для Давида это был новый и шумный мир, так же не похожий на Браунсвилл, как покой не похож на суету. Здесь, выходя на Девятую улицу, человек окунался не в солнце, а в звук. Звук обрушивался на него, как снег в горах. Здесь были бесчисленные дети, коляски и матери. И к их бесконечным крикам присоединялись вопли огромного множества мелких торговцев. На Авеню Д грохотали телеги. Авеню Д была забита пивными бочками, мусорными телегами и повозками с углем. Она выходила к реке, с которой доносились гудки пароходов.

Их новый дом тоже был другим. Теперь они жили на четвертом этаже, последнем в доме. Подвала теперь не было, а нижняя дверь вела во двор. Лестница была каменная, и можно было слышать свои шаги. Туалеты были в коридоре. Иногда в них шелестела бумага, иногда кто-то напевал или постанывал. От этого становилось веселее.

Давид очень полюбил свой этаж. В крыше было матовое стекло, пропускавшее облако желтого света по утрам и мягкую серую дымку в конце дня.

Уйдя с шумной и пестрой улицы, миновав нижние этажи и туалеты, он входил в этот свет, как в убежище. Там было спокойно и тихо. Он хотел было исследовать лестницу, ведущую на крышу, или, по крайней мере, проверить, заперта ли там дверь, но его останавливала мысль о ее высоте и таинственной пустоте. И было кое-что еще. Ступеньки, ведущие вверх, были не такие, как те, что вели вниз, хотя и те, и другие были из камня. Лестницы вниз были изуродованы множеством подошв, в них была втоптана неотмываемая уличная грязь. Но в тех, что вели на крышу, было что-то жемчужно чистое. Ни одна нога не ступала по ним. Ни одна рука не касалась их перил. Эта лестница была неприкосновенна. Она сторожила свет и тишину.

В их новой квартире было четыре комнаты и восемь окон. Некоторые выходили на Девятую улицу, другие — на Авеню Д, а одно смотрело в головокружительную глубину вентиляционного колодца. У них не было ванной. Но были две раковины со сломанной переборкой между ними, и в них мылись. Их дно было, как наждачная бумага. Нужно было быть осторожным и не наливать слишком много воды.

Течение их домашней жизни тоже изменилось. Отец больше не уходил на работу рано утром, чтобы возвратиться вечером. Теперь он уходил ночью, в беспробудной тишине ночи, и возвращался рано утром. В первые ночи Давид просыпался, когда отец вставал. Он лежал, не двигаясь, слушая медленные тяжелые шаги на кухне, шум воды и скрип стульев. Он слушал, как уходил отец, и его сонная мысль следовала за ним вниз по каменным лестницам, он представлял себе ночной ветер на крыльце, холод, тишину и снова тонул в облаках сна.

Браунсвилл уходил из его памяти, становился тревожной туманной землей, чужой и далекой. Он был рад, что они переехали...

2