Наверно это сон

Медленно, порывами — смешки, кашель, опять смешки — припадок прошел. Он поднялся на колени, встал, покачиваясь. Внезапные беспричинные слезы побежали по щекам. Испуганный, он торопливо вытер их рукавом и спотыкаясь вышел за ворота. Его ребра отзывались болью на каждый шаг.

— Над чем это я смеялся? А теперь плачу. Сумасшедший. Весь мокрый. Ох! Надо все снять и помыться. Она увидит. Описался. Ух и смешно было! Хватит! Забудь! Псих! Не знаю почему. Буду ходить, пока не высохну...

Он повернул на запад, пошел неуверенно к Авеню С. По дороге он внимательно оглядывался, ища успокоения в знакомых картинах. Лавки стали закрываться, даже кондитерские, которые были открыты всегда, закрылись. В булочной не видно было хлеба. Вместо пончиков в окне лежал белый передник, помятый и ненужный. В мясной лавке скребли большие пни для рубки мяса. Парикмахер в белом халате брился, склонясь к зеркалу. Слесарь, стоя в дверях мастерской, оттирал свои черные руки керосином. Проплывали лица, погруженные в улыбчивую сосредоточенность. И женщины выкрикивали, и торговцы ревели, и старые евреи с бородами бормотали, и отовсюду — из окон, с тротуаров, сверху и снизу неслось приветствие:

— А гутен йонтев![20]

Освобождение было в воздухе — Пасха — освобождение из Египта и от зимы, — от оков и от смерти!

...Еще мокрый! Гии! Буду еще ходить...

Он пересек Авеню С и продолжал двигаться на запад. Всюду дети, уже одетые в свои нарядные одежды, выходили из дверей.

Давид дошел до парка на Авеню Б и сидел там на скамейке, пока его одежда не высохла. Потом он пошел домой. Смех покинул его, и слезы ушли со смехом. Осталась глубокая, спокойная умиротворенность, немая вера. Солнечный свет мягким касанием согревал его щеки. Пела птица.

Неохотно приблизился он к своему подъезду, поднялся на чугунное крыльцо, нехотя вошел в коридор, вздохнул.

...Ги-и! Раньше здесь было темнее. Чудно. Смотри! Смотри! Свет! В углу, где детские коляски. Нет. А кажется, что есть. И на лестнице тоже. Но и там нет. Значит, в моей голове. Могу с собой носить. Чудно! Теперь здесь не так темно. Я даже не боюсь. Помнишь, каким я был? Давно. Боялся. Несся наверх, как сумасшедший. Смешной я был. А теперь я большой. Могу идти один. Могу идти медленно, медленно, как захочу. Могу даже стоять здесь и не бояться. Даже около окон, даже если никого нет в туалете, даже если никого нет во всем доме. Мне все равно. Потому что я теперь большой. Штаны уже сухие. Можно идти. Она даст мне новое белье, как уже всем детям дали. Потому что Пасха...

...Чудно. Везде вижу свет. Даже в углу, где темно. Он у меня в голове, и я теперь никогда не буду бояться. Никогда. Никогда. Никогда...

...Четвертый этаж. Все кончилось! Ги-и, я счастливый!

Он вздохнул.

Книга IV. Рельсы

1

Минуло несколько спокойных месяцев. Настало лето, Давид перешел в следующий класс, и перед ним возникла яркая, бесконечная, но неясная перспектива каникул, которая так и осталась незаполненной. Но Давид не испытывал от этого особого огорчения. Пусть другие хвастаются долгими поездками к морю, в горы или в лагеря. Для него само течение времени уже было счастьем. Тело радовалось безмятежному безделью. Ничто не порождало в нем тревоги — ни дома, ни на улице, а большего он и не желал.

Был один из дней, когда солнце замирает в небе с опущенными крыльями, — день зноя и света. Свет был таким насыщенным, что крепкие кирпичные стены едва могли сдержать его. Когда набегало облако, на секунду закрывая солнце, стены темнели, как бы отдыхая и набираясь сил для встречи с новым потоком огня.

Был конец июля.

Давид возвращался домой из бесплатной бани на Шестой улице. Он уже опять согрелся и вспотел. Ему хотелось обратно под прохладный душ. Едва человек выходил оттуда на знойную улицу, ощущение прохлады пропадало. Только волосы оставались влажными. И это было хуже всего. Человек при входе в баню щупал волосы и выгонял из очереди тех, кто уже мылся.

Время от времени Давид дышал через рот, потому что раскаленный воздух обегал ноздри. Хотя он даже не дошел еще до Авеню С, улица была такой безлюдной, а солнце таким ярким, что он уже видел блестящие медные перила своего дома; Он взглянул на часы в аптеке на углу, они показывали четверть десятого. Повозки отца не было видно. Хорошо! Он уехал. Несмотря на общую умиротворенность тех дней, Давиду все же было легче, если отец отсутствовал. Хорошо! Можно сейчас не думать о нем. Можно подняться домой и съесть второй завтрак. Потом он будет сам себе хозяин до самого вечера. Он пошел быстрее.

Но что они там делают?