Наверно это сон

У противоположного тротуара на Авеню Д кружком сидели на корточках четверо или пятеро мальчишек. Их резкие голоса будоражили покой улицы. Двух из них он узнал — они жили где-то на Девятой улице. И еще там был Ицци, который ходил в тот же хедер, что и он. Над чем это они так сосредоточенно сгрудились? Приближаясь к своему дому, он увидел, как из центра их кружка поднялась тонкая спираль дыма, встреченная криками возбуждения. Он поднялся на цыпочки, чтобы заглянуть поверх их голов. Черный ящик? Красный? Нет. Это заслуживало более пристального рассмотрения. Давид пересек Авеню и приблизился.

— Я ж говорил! — кричал один из них. — Смотри, как горит! Теперь клади! Дай сюда.

Заглянув меж голов, Давид увидел ржавую игрушечную печку и выползающие из нее бледные, желтые язычки пламени. Из трещин выползал дым. Дверца печки была открыта. Между ногами мальчика, разжигающего печку, лежал коричневый бумажный пакет, довольно большой, но свернутый в тугой свиток. Лица мальчишек разрумянились. Они болтали и терли покрасневшие от дыма глаза. Один с силой дул на пламя.

— Что вы делаете? — Давид потянул Ицци за рубашку.

— Мы сейчас будем есть!

— Что? Что есть?

— Кукурузу! Видишь? — Он показал на пакет. — Стоит никель. Это для цыплят. Из машины выпал.

— Ого!

— Ты тоже получишь, если подождешь.

— Да?

— Да! Это вкусно. Куши нашел на перекрестке.

Куши развернул пакет и высыпал желтые зерна в печку.

— Помешай! — посыпались советы, — помешай палочкой. Теперь закрой. Ух! Наедимся!

— Давайте достанем соли, — предложил Куши, — эй, Тойк, ты живешь на первом этаже. Сходи!

— Да ну-у! Мы и так слопаем!

— Видишь? — сказал Ицци, — ты получишь, если подождешь.

Обрадованный такой перспективой, Давид протиснулся между ними и тоже присел на корточки. Печка дымила и раскалялась все больше и больше по мере того как в нее подкладывали топливо. Лица были залиты потом.

— Уже горячо! — решили они, наконец, — наверно, готово. Открывай, Куш! Возьми палку. Уй! Кукуруза!

Концом палки Куши открыл дверцу. Головы сомкнулись. Внутри, на раскаленном дне, лежали бывшие желтые зерна, теперь почерневшие и сморщенные.

— А, черт! — вырвался у них возглас отвращения. — Они не белые!

— Но может быть мы все равно можем их съесть, — успокоил себя кто-то. — Что они — не кукуруза?

— Клянусь, клянусь, это вкусно! Я первый попробую. Положи мне на ладонь. Ух! Горячо!

— Да-ави-ид! Да-ави-ид!

— Я? — он испуганно оглянулся.

— Да-ави-ид!

Это мать, высунувшись из окна, звала его.

— Что-о-о?

— Подними-ись!

— Сейча-ас!

Ее голова исчезла.

Это было странно. Она почти никогда не звала его из окна. Что это она? Он вздрогнул. Перед их домом стояла повозка отца. Это было еще более странно. Что ему делать дома в такой час? Наверное, что-то случилось. Обеспокоенный, Давид перешел улицу, вглядываясь в черную лошадь. Может быть это какой-нибудь другой молочник? Нет, это Билли, мощный черный конь, которого недавно получил отец. Нехотя вошел в подъезд, поднялся по лестнице и, задержавшись на минуту, открыл дверь. Да, знакомая голубая шапка и черный кнут. Отец, уже за столом, взглянул на входящего Давида и обратился к маме:

— У тебя еще осталась сметана?

— Сколько угодно, — ответила она и улыбнулась Давиду, — и лук тоже есть.

— Хорошо... — и к Давиду: — Помой руки и садись.

Ничего не понимая, Давид направился к раковине.

Когда он вернулся к столу, мать уже накрыла ему завтрак и обед вместе, его любимые вещи: золотистая копченая белая рыба, огурцы и помидоры, черный хлеб, сливы. Его рот стал влажным. Все тревоги моментально заглушило пробудившееся чувство голода. Он снял кожу с белой рыбы, как золотую обложку с книги. В этот момент отец сказал, решительно кивнув:

— Как кончишь, будешь ждать у повозки.

Давид вопросительно взглянул на мать.

— Ты пойдешь с отцом, — объяснила она.

— Я?

— Да! — ответил отец. — И не подскакивай, точно ангела тьмы увидел.

— Это ненадолго, — успокоила Давида мать, — на час... Не так ли, Альберт?

— Может и дольше, — последовал ответ.

— Не забудь про хедер. Летом они начинают раньше.

— Я сказал тебе, что он будет там вовремя. Если он не увидит, как я зарабатываю ему на хлеб, начнет думать, что я выигрываю у Бога в карты.

— Я не хотела...

— Да! Да! Да! Другой ребенок уже давно бы ездил со мной, просился бы. Ну, хватит об этом. Жди меня у повозки.

На несколько минут воцарилась тишина.

— Хорошо, что я взял лишний кусок льда, — сказал отец, жуя, — а то бы мне не хватило при такой жаре. — Но все равно лето лучше, чем зима.

— По крайней мере дорога не скользкая.

— Да. И видно лестницу даже в четыре утра. И ручки бидонов не жгут, как огонь, кожу сквозь перчатки.

— Все это очень горько, Альберт.

— М-м! — промычал он. — Что ты можешь знать. Я продаю свои дни за горсть серебра и немного бумаги — шестнадцать грязных бумажек в неделю. И мне не выкупить эти дни ни за какое золото. Этого достаточно, чтобы сделать человека зверем.

— Но другие люди тоже работают.

— Можешь мне этого не говорить!

Опять была тишина. Отец ел, мрачно уставившись в стол.

— И ты бы действительно хотел получить назад свои дни? — Она села и сложила руки на коленях.