Навстречу миру

В свой четвертый день у ступы кремации я принял тот факт, что вступил в бардо умирания. Я отложил в сторону желание соорудить полыхающий погребальный костер и сосредоточился исключительно на распаде своих идентичностей. Размышляя о голоде, я думал о том, как защитить свой ум от безумного желания, но никогда не представлял, что буквально умру от голода. Я видел себя карабкающимся по козьим тропам в Гималаях, согнувшимся от ветра, но никогда не заходил так далеко, чтобы представить застывший труп. Мне ни разу не пришло в голову, что я могу просто умереть. И сейчас я не находил слов, чтобы выразить глубину своего неведения.

Несмотря на то что во время моих ежедневных молитв я делаю короткую версию практики подношения, сейчас я начал практиковать длинную версию и начал с того, что представил обезличенные объекты удовольствия, которыми мог бы поделиться с другими. Первым образом, пришедшим мне на ум, была гора Манаслу, вершина Гималаев, которая возвышается над моей деревней в Нубри. Ее величие всегда подтверждало, что она – обитель богов, и я позволил уму покоиться в ее грандиозном великолепии. Потом я отметил чувственное удовольствие, которое она мне доставляла, как окрылилось мое сердце, когда я направил на нее взгляд. Я отметил утешение, которое это воспоминание о горе́ моего детства принесло больному телу. Воспоминания о том, как я играл на фоне ее сверкающей вершины, воспоминания о моей бабушке. Я почувствовал такую острую печаль, что мне пришлось напомнить себе: бабушка давно умерла, и моя печаль была связана, скорее, с моей смертью, чем с ее. И даже если я поправлюсь, мое детство в Нубри умерло много лет назад, и эта тоска по прошлому может далеко увести меня от настоящего момента. Я осознал, как ностальгия помогает увидеть то, что цепляет сердце. Я отметил все эти чувства и позволил им быть. Вовсе не обязательно увлекаться ностальгией или любым другим облаком-воспоминанием. Просто сохраняй устойчивое осознавание и позволь воспоминаниям проплывать мимо. Я пребывал в осознавании возникающих объектов достаточно долго для того, чтобы чувства могли измениться. Когда ум не создает вокруг них никаких историй, они не задерживаются надолго.

Я перешел к более личным объектам, таким как благосостояние. Это не только деньги, скот, дома и так далее, но все, что мы ценим, независимо от его стоимости в денежном исчислении. Все что угодно. Я вспомнил старого друга, который происходил из очень бедной семьи. Часто их ужин состоял только из воды и лепешек, приготовленных на углях. По праздникам его мать готовила те же лепешки, но жарила их в масле и посыпала сахаром. В его представлении это было самое вкусное блюдо, которое только можно вообразить. Он надеялся заработать много денег и отплатить своей матери за доброту. Мой друг стал богатым человеком, обедал в самых дорогих ресторанах мира, но его мать умерла, когда он был еще подростком. Он рассказал мне, что как-то играл с друзьями в игру: «Если бы в доме начался пожар, что бы ты побежал спасать?» Другие говорили о детях, домашних животных, важных документах. Его смутил его же собственный ответ: пожелтевший клочок бумаги, который дала ему мать. На смертном одре, уже перестав говорить, она вложила ему в руку эту бумажку. До сих пор это самое ценное его имущество: написанный от руки рецепт жареного теста.

Если мы придерживаемся определенной философии или политических взглядов и испытываем к ним сильную привязанность, мы подносим их. Если мы знаем, что часто злимся или что мы жадные, мы подносим это. Что бы ни вызывало наш гнев или гордость, мы подносим это. Самые глубокие узы привязанности можно обнаружить как в отторжении, так и во влечении. Каждый раз, когда мы отпускаем то, что отождествляем с «я» и «моим», это наносит сильный удар по нашему эго. И каждый раз, когда власть эго уменьшается, это увеличивает доступ к нашей собственной мудрости.

У меня нет никакого богатства в общепринятом смысле этого слова. Мои монастыри, должно быть, обладают денежной ценностью, но я не имею ни малейшего представления, сколько это может быть, и на мое имя не записано никакой собственности. Мое сокровище – это Дхарма. Ее ценность неизмерима. Если бы в моей комнате в Бодхгае начался пожар, я бы постарался забрать тексты и статуи Будды. Но все же мысль о расставании с этими объектами не вызывала у меня ощущения разрыва связей, в то время как с верхней и нижней частью моих буддийских одежд была совсем другая история. Одна была сложена и служила подстилкой, другая была упакована в рюкзак.