Назови меня своим именем

– Оливер! Ну наконец-то! – прокричал издатель, подняв руку со стаканом скотча. – Заходи, заходи!

Все обернулись.

– Один из самых молодых и самых талантливых американских философов, – представил он Оливера, – в сопровождении моих прекрасных дочерей, без которых книга “Se l’amore” никогда бы не увидела свет.

Поэт согласно закивал. Его жена повернулась ко мне и прошептала:

– Такие куколки, правда?

Издатель спустился с небольшой стремянки и обнял Оливера. Потом выхватил у него из рук большой бумажный конверт, в который Оливер запихнул свою книгу.

– Рукопись?

– Рукопись, – ответил Оливер.

Взамен издатель вручил ему сегодняшнюю книгу стихов.

– Ты мне ее уже дарил.

– Точно!

Но тем не менее Оливер вежливо восхитился обложкой, затем огляделся и наконец заметил меня рядом с Лючией. Он подошел и, приобняв меня за плечо, наклонился ее поцеловать. Она посмотрела на меня, потом на Оливера и, точно оценив положение дел, произнесла:

– Оливер, sei un dissoluto, бесстыдник ты эдакий.

– “Se l’amore”, – ответил он, поднимая книгу и тем самым намекая: чем бы он ни занимался, это уже было в книге ее мужа и потому более чем допустимо.

– Сам ты “Se l’amore”.

Я не знал, назвала ли она его бесстыдником из-за двух куколок, с которыми он явился, или из-за меня. А может, и то и другое.

Оливер представил меня своим спутницам. Было очевидно, что они давно и близко знакомы.

– Sei l’amiсo di Oliver, vero? Ты – друг Оливера, верно? – спросила одна из них. – Он о тебе рассказывал.

– И что же?

– Только хорошее.

Она прислонилась к стене, где рядом с женой поэта теперь уже стоял я.

– Он никогда не отпустит меня, не так ли? – улыбаясь, спросила Лючия, будто говорила о ком-то, кого с нами не было. Возможно, таким образом она пыталась похвастаться перед куколками.

Я не хотел сразу выпускать ее ладонь, но знал, что должен, а потом взял ее обеими руками, поднес к губам, поцеловал во впадинку между большим и указательным пальцами и отпустил. Казалось, будто мы провели с ней весь день вдвоем, и теперь я отпускал ее обратно к мужу – как отпускают птицу, крыло которой заживало целую вечность.

– Se l’amore, – сказала она, с притворным укором покачав головой. – Такой же бесстыдник, как и второй, только любезней. Оставляю его вам.

Одна из дочерей натянуто захихикала:

– Мы подумаем, что с ним можно сделать.

Я был в раю.

Она знала мое имя. Ее звали Аманда. Сестру – Адель.

– Нас таких трое, – хихикнула Аманда. – Третья уже должна быть где-то здесь.

Поэт откашлялся. По традиции он поблагодарил всех причастных к изданию книги и, наконец, Лючию, свет его очей. И знаете, почему она до сих пор его терпит? И почему же? – прошептала супруга, с любовью улыбнувшись поэту.

– Из-за ботинок, – ответил он.

– Точно.

– Альфредо, ближе к делу, – встряла женщина-тукан.

– Итак, “Se l’amore”. “Se l’amore” – это сборник стихов, посвященный времени, которое я провел в Таиланде, где читал лекции о Данте. Как многие из вас знают, я был влюблен в Таиланд до приезда туда и возненавидел его в первую же минуту после прибытия. Или, скорее, так: я возненавидел его, как только приехал, и полюбил, как только распрощался с ним.

Смех.

Гости передают друг другу напитки.

– В Бангкоке я все время вспоминал о Риме – о чем же еще? Об этой придорожной лавке, о близлежащих улочках в лучах заходящего солнца, о звоне колоколов пасхальным воскресеньем. А в дождливые дни, которые в Бангкоке длятся вечность, – чуть не плакал: Лючия, Лючия, Лючия, почему же ты ни разу не сказала «нет», зная, как я буду скучать по тебе в эти дни?.. Дни, когда я ощущал себя опустошеннее Овидия, сосланного в забытый богом уголок земли и там же встретившего смерть. Я уехал дураком – и вернулся не поумнев ни на йоту. Жители Таиланда прекрасны, однако одиночество может сыграть с тобой злую шутку: стоит выпить – и ты уже готов прикоснуться к первому встречному, ведь все они восхитительно красивы… Но там даже за улыбку платят рюмкой. – Он на секунду замолчал, будто собираясь с мыслями. – Я назвал этот цикл стихов «Тристиями»[77].

Чтение «Тристий» заняло добрых двадцать минут. После раздались аплодисменты. Одна из девушек сказала: “Forte. Molto forte”[78], – а тукан с большим зобом повернулась к женщине, которая кивала чуть ли не после каждого произнесенного автором слова, непрестанно повторяя: “Straordinario-fantastiсo”[79].

Спустившись с помоста, поэт выпил стакан воды и ненадолго задержал дыхание, пытаясь справиться с сильной икотой, которую я по ошибке принял за тихие всхлипы. Потом, обыскав карманы своей спортивной куртки, но ничего не обнаружив, похлопал себя по губам указательным и средним пальцами, жестом объяснив, что хочет выкурить сигарету и, возможно, сделать перерыв.

Straordinario-fantastiсo, заметившая его сигнал, тут же выудила свой портсигар.

– Stasera non dormo – сегодня ночью я не усну. Это плата за твою поэзию, – произнесла она, игриво обвиняя его стихи в своей грядущей бессоннице.