Не ангел

Оливер наклонился и быстро поцеловал Селию — больше было не вынести — и, подхватив мешок, зашагал к воротам. Трумэн ждал его у машины. Оливер оглянулся на маленькую группу: на Селию и няню с близнецами на руках, на стоящих перед ними Барти и Джайлза. Все они махали маленькими английскими флажками, которые купила Селия. Жена храбро и лучезарно улыбалась. Он сфокусировал взгляд на ней одной, убрав из кадра детей, и теперь видел только ее милое лицо, сияющие глаза, высокое стройное тело, доставлявшее ему столько наслаждения, и ее губы, улыбающиеся, прекрасные губы. Они чуть шевельнулись, когда Оливер взглянул на них последний, долгий раз. Именно этот кадр и еще эти губы, поведавшие ему о силе ее любви, он пронес с собой все следующие четыре страшных года.

— Я подумала над тем, что ты говорила, — сказала ММ, — и решила, что ты права. Я написала письмо. С моей новостью.

— Что ж, я очень рада, — ответила Селия, — действительно, рада. Он будет доволен. Вот увидишь.

Но ММ по-прежнему сомневалась.

На самом деле она трижды ходила отправлять Джаго письмо, долго стояла у почтового ящика, думая, что, если опустит туда письмо, новость уже неотвратимо последует по назначению и станет неподконтрольной ей. И тогда она уже не сможет остановить ее. Дважды ММ возвращалась с письмом домой. Наконец, больная от страха, 3 января 1915 года она дала письму упасть на дно, потом постояла, глядя на ящик, и поймала себя на мысли, что ждет почтальона, который сможет вернуть ей письмо, когда придет забирать почту.

Пока Джаго ничего не знал, ей ничто не грозило, не грозило их отношениям. Ей не нужно было представлять, как он перепугается или исполнится неприязни, не зная, что ей ответить, как реагировать на сногсшибательную новость. Притворяться, что он рад и счастлив, Джаго не умеет. И не станет этого делать. Ей мерещились все возможные неприятности: что он больше не любит ее, что он никогда ее не любил, что он перестал ее любить, с тех пор как встретил Вайолет Браун, что на самом деле их отношения с Вайолет продолжались, просто он скрывал это, что он только и ждал случая сказать ей об этом и теперь такой случай представился. Ей казалось, что Джаго станет думать о ней не с нежностью и гордостью, как ей хотелось в наиболее оптимистические мгновения, а с жалостью. Возможно, он сочтет ее слишком старой для материнства, а увидев ее грузное тело, придет в ужас, испытает отвращение и стыд. Он решит, что теперь должен на ней жениться, хотя не любит ее, не желает этого брака, и тут же начнет искать предлог, чтобы прекратить их отношения. И вот, претерпевая все эти муки, ММ стала ждать ответа.

Она сказала себе, что если Джаго обрадуется, то ответит быстро, а долгое молчание будет означать его отчаяние. Письма и туда, и обратно доходили без задержек — это считалось жизненно необходимым для моральной поддержки армии. ММ знала, что ответа на ее письмо можно ждать уже через четыре дня после его получения, то есть чуть больше чем через неделю после отправки. Значит, письмо должны принести 11, 12, 13 или 14 января. Все эти даты означали, что послание будет обнадеживающим, а может, даже счастливым. Каждый день ММ вставала с рассветом, нетерпеливо ожидая почтальона, она видела его уже издалека, в начале улицы, наблюдала за ним в окно, ждала, пока не услышит его шаги на дорожке, считала их количество, слышала, как в щель почтового ящика падает письмо. Или не падает. 11-го числа письма не было, 12-го пришло письмо от подруги, 13-го — ничего. 14-го числа, замирая от страха, она увидела на полу маленькую стопку писем. Одно из этих писем непременно должно быть от Джаго.

ММ опустилась возле них на колени, торопливо вороша стопку: счет от мясника, письмо от поэтессы, весьма экзальтированной дамы, с которой она подружилась, записка от еще одной приятельницы.

И — вот оно! Письмо из Франции, в полевом конверте с полевым штампом. Ее пальцы так дрожали, стали такими нескладными от страха, что ММ никак не могла вскрыть конверт. Чуть не плача, она побежала в кухню за ножом, втиснула его между стенками конверта и наконец вытащила листок бумаги. И села прямо на кухонный стол, с ненавистью уставясь на письмо, с ненавистью к отправителю, к тому, что оно сообщало. Письмо было добрым, теплым и самым благожелательным, но написано оно было не тем почерком, не с теми эмоциями и не теми словами. И не от того человека — не от Джаго, сообщавшего, как он счастлив новости о малыше, — а от Оливера, который наряду с другими такими же банальностями выражал надежду, что ММ стало лучше, и сообщал, что жизнь на фронте в конечном итоге не так уж плоха.