Не бойся темноты

Надин надвигается на Милу как грозовой фронт. Нетрезвая гостья осекается, словно ловит саму себя на чём-то гадком. И не просто гадком, а настолько, что если это произнести, то замараешь рот.

– И хрен с вами. Промолчу. Надоели. В театре спектакли, да ещё и тут спектакль играть. Сыта по горло. Пока. Удачного шоу, гёрлы. Не скучайте.

– Давай, иди-иди. Чтоб мы без тебя скучали? Ты ж как сочинский магнитик.

– В смысле? – хлопает ресницами Мила.

– Бесполезная! Совершенно бесполезная! – говорит, как кидает ей в лицо, Рузанна и демонстративно отворачивается. Мила раздувается, словно капюшон гюрзы, пытаясь найти слова побольнее.

– Подождите, подождите. Мила, что ты имеешь в виду? – Я растеряна. Я всегда теряюсь, когда сталкиваюсь лицом к лицу со злобой.

– Ничего, а пошли вы! – выдыхает она, полностью теряя к нам интерес, и собирается было уходить. Но резко разворачивается, снова мечет в меня взгляд-молнию и язвительно добавляет: – А вообще ты им спасибо скажи, ты им должна. Это ж надо так врать…

И тут Рузанна со всем запалом женщины горячих кровей вскакивает, отбрасывая лежащего на коленях Матраскина, и гремит подобно бою часов:

– Вон отсюда!

Слова ударяются о ровную спину уходящей актрисы и тяжело опадают.

– Надин, в чём дело? Что ты скрываешь? Что она имела в виду? Что я вам должна? – мой голос дрожит, как ветки деревьев, проникающие внутрь беседки сквозь решётчатые стены.

– Ты должна кормить Матраскина, должна перестать бояться, должна принять то, что случилось, и вернуться на работу. Больше ты ничего не должна, – сухо отрезает Надин.

– Нет, должна! – подбирая возмущённого кота и возвращаясь на свою подушку, заявляет вдруг Рузанна. Все насторожённо затихают, и она, уже смеясь, поясняет: – Должна! Хорошо поесть сейчас мою говядину в вине и жареные на мангале каштаны. Кому их готовила?

Мои гости тянут носами в воздухе и, расхваливая кухню Рузанны, принимаются уплетать приготовленное с завидным аппетитом, будто и не случилось пару минут назад никакой ссоры. И меня убаюкивает аромат жареных каштанов.

Такой же аромат и почти в такое же точно время мы ловили, широко раздувая ноздри, в Париже. Доставали каштаны из мелкого кулька в крупных жирных пятнах и маслеными руками кормили друг друга. Ты носом тыкался в мою ладошку и подхватывал зубами из лопнувшей скорлупы сладковатые кусочки с дымно-ореховым привкусом.

Надин рассказывает, как смешно подтрясывает ножкой на прогонах Афанасич, Мира добавляет к её байкам свои наблюдения: «А он ещё и шарф жуёт, когда совсем злится», Рузанна, ко всеобщему веселью, вспоминает историю, когда она гримировала пятидесятилетнюю любовницу директора театра на роль Офелии.

Но я снова с ними только телом. Мысленно переключаюсь и перестаю их слышать. Вслушиваюсь в себя. Какой-то гадливый крошечный зародыш ёрзает внутри. Словно он лежал, свернувшись чёрным клубком, но слова Милы его разбудили. Судорожно грызу ногти. Это склизкое сомнение скрежещет о том, что сестра что-то скрывает. Что-то скрывают все они. Затыкаю уши: не хочу ничего знать.

Всё внутри меня послушно смолкает. Снаружи тоже уже молчат: и Надин, и Рузанна, и Мира, и Матраскин.

Только огонь трещит и рассказывает что-то своё, очень тёплое, четырём притихшим женщинам и одному коту.

Когда и он стихает, я обещаю, что вернусь в театр через неделю. Даже не знаю, кому больше нужно обещание, им или мне. Неважно. Больше всего мне нужно понять, где ты.

Глава 12. Абсолютная любовь

Здесь, внутри дома, тихо. Наблюдаю, как по белым стенам лениво стекают неторопливые лучи уходящей осени. Ночи стали холодными и длинными. А сны – еще более пугающими. Но, несмотря на это, я уже не так сильно съёживаюсь от ночной темноты.

Темнота теперь внутри меня. Она часть меня.

Каждый вечер проверяю дверь по нескольку раз – закрыта.

Не расстаюсь с телефоном. Периодически лихорадочно перебираю журнал звонков и нажимаю на номер «кто-то». Он отзывается гудками в эфире, но сообщений от абонента больше не приходит.

Твоё имя я тоже не могу стереть.

Любимое имя.

Имя, ради которого я хоть как-то заботилась о себе и тратила себя.

Мне нравится твоё имя. Мне нравилось себя тратить ради него. А сейчас неважно, что со мной. Сердце колотится вхолостую. Нервы и мышцы перепутываются и рвутся. Руки обвисли бессмысленными плетями. Глаза пустые, цветы в них больше не распускаются. Волосы, которые ты вечерами любил накручивать на указательный палец, покинули опавшую голову. Как и ты покинул меня.

Твой телефон не хочет отвечать на мои желания услышать: «Привет, Мышь».

Может, ты потерял его. Может быть, ты мчишься по тоннелю. Может быть, сейчас распахнётся дверь. Ты влетишь и замрёшь, и прошепчешь: «Моя Мышь».

И в твоём голосе будет усталость и все запасы нежности, которые только может вместить вселенная.

А я отвечу: «Ты пришёл».

И мой голос дрогнет. В нём будет необъятный страх, что кто-то огромный чуть не отнял нас друг у друга.

Может быть…