Не бойся темноты

И я – убийца, и ты – убийца. Не могу сказать, кто злостней. Но нам обоим положено по космическому закону. Я уже несу наказание. Худшее из наказаний – одиночество.

Монстр вздрагивает и растворяется между полками с хлебом и овощами. Его спугивает незнакомый грудной женский голос:

– Девушка, яблоки тоже ваши? Не слышу, девушка! Пробиваю?

– Что, простите? – прихожу я в себя окончательно.

– Да что с вами? Малахольная, э-э-эй!

Из-за стекла кассы продуктового магазина меня сверлит глазами корпулентная женщина в косынке. Чихает и повторяет вопрос:

– Говорю, яблоки ваши? Пробиваем? И кефир тоже вам пробиваем?

– Кефир? Помидоры? Яблоки? А-а-а, да, да. Моё. Пробивайте.

Отхожу от кассы с полным пакетом ненужной мне еды. И слышу свой голос, словно со стороны:

– Убийцы! Да, мы все убийцы. На этом строится жизнь. А теперь я иду убивать несвежие помидоры, чуть подвядшие яблоки, пожелтевшую зелень и просроченную сметану.

Глава 15. Состояние куколки

Исчезли насекомые. Из воздуха ушли запахи мокрой листвы и замшелых деревьев. Солнце больше не завтракает со мной, теперь я пью утренний кофе в основном с непогодой. Матраскин перестал таскать птиц на веранду.

Скоро случится зима. Я провожу последний месяц осени в полном затворничестве.

К вечеру небо окрашивается в прозрачный градиент. Словно кто-то там, сверху, разлил розовое и красное вино, и они смешались, плавая друг в друге и переходя от слишком яркого ягодного к нежнейшему фламинговому.

Розовый – цвет надежды.

Весь наш посёлок превращается в место надежд и ожиданий. Деревья ждут снега. Птицы – весны. Люди ждут людей, чтобы обняться и рассказать о том, как прошёл день.

И только я ничего не жду. Смотрю спектакль, который разыгран не для меня. Наблюдаю, как всё вокруг заливается прозрачным розовато-сиреневым цветом. Это хороший знак, и я даже не бегу в приступе паники укрыться в доме от подступающей ночной темноты.

Удивительно, какими разными по цвету могут быть одни сутки. Нежно-лиловое утро. Жёлтый полдень. Белый рассеянный день. Розовый вечер и иссиня-чёрная ночь.

Почему я раньше не замечала? Моё плохое зрение? Не в этот раз! В этот раз – потому, что раньше я не смотрела никуда, кроме как на тебя. Даже на себя не смотрела так часто.

Мы сами совершаем ошибки, и сами за них держим ответ.

Нужно начать двигаться вперёд, к новому миру. Не видела его больше месяца. Раз уж моей осени суждено стать самой печальной, пусть она летит туда, к сухим поленьям, что исчезают, поддаваясь жару огня.

Трещит камин.

Нет, это с оглушительным треском лопается защитная плевра. Состояние человека в одеяле. Состояние куколки, превращающейся в бабочку. Я плотно кутаюсь в покрывало. Очень плотно, чтобы крылья получились крепкими.

Глава 16. Весь мир – театр

– Ну вот и наша барышня. Здравствуйте. Здравствуйте. Изменились-то как. Ну впору ли вам такая форма? Что ж вы так боками впали? Это ж с вами сейчас надо обращаться, как с вазой эпохи Цинь. Хотя какая ж вы сейчас ваза? У вазы формы выпуклые, а у вас, барышня, прошу милостиво простить меня за плебейство… Но, видя вас, я могу отметить, что когда я последний раз вас вот лицезрел, формы у вас были много аппетитнее…

Гортанное «га-га-га» окатывает пустой холл огромного театра.

Приподнятое настроение большого артиста долетает до высоченного потолка и возвращается обратно, отражаясь в зияющих гигантских плоскостях неярко подсвеченных зеркал и окон. Мне кажется, что каждая хрусталинка на торжественных свисающих люстрах звякает и повторяет гулкое «га-га-га».

Две наши фигуры смотрятся потерянно и жалко в невероятной пустоте вечернего театра. Дежурные лампы едва освещают всё его величие. Но вечерами все театры гулкие, наэлектризованные, поблескивающие, оставленные. Как вазы, из которых вынули букеты. Намыли до блеска и поставили до следующего парадного пышно-цветастого праздника.

– Умеет шутить этот плут Иприт… Что-то вы поздно? Театр уснул… Барышня, а ведь наши вертихвостки ждали вас. – Большой в прямом смысле слова артист Иприт Арнольдович Цветущий любит говорить о себе в третьем лице. Ему кажется, что именно так он прибавляет своей фигуре творческого веса, и его персона становится таинственнее и легендарнее.

Он напоминает мне итальянских мафиози из старых фильмов. Всегда надуманно спокоен, вальяжен и чрезмерно учтив.

Сила пауз ему неведома. Паузы он не любит делать в щедрых на цитаты и тирады монологах. Да, говорит он преимущественно монологами, перебить его сложно, но можно – и в театре даже мыши знают этот секретный ход.

– Добрый вечер, Иприт Арнольдович, – еле-еле выворачиваюсь из рук седовласого артиста в исключительно хорошо сидящем костюме в мелкую светлую полоску. Такие костюмы и так вальяжно, мне кажется, носят итальянские мафиози, представители модных домов и наш Иприт Арнольдович. – И вы что-то задержались.

– А я что? Я из роли выходил.