Не бойся темноты

Иприт Арнольдович вспыхивает, мотает головой. Левый глаз старого актёра предательски дёргается, и он пристально рассматривает острые носки своих черных ботинок, натёртых до такой степени, что в них отражается его напряжённое лицо. Крашеные неестественно-чёрные волосы падают на глаза, он манерным жестом откидывает их назад. Спустя секунду могучий бас снова сотрясает пустоту мраморного зала:

– Знаете, Мишель… Кхе, кхе… такая роль… такая роль, что быстро и не выйдешь. А мы – артисты старой школы – привыкли всё делать честь по чести. Школа Станиславского – это вам не…

– Хорошие ботинки.

– Простите, что?

– Вы в прежней чудесной форме. Ваши ботинки сверкают, как ваш портрет на «стене гордости»…

А вот и секретный приём. Приём «антиИприт»: разрыв шаблона, с помощью которого можно сбить точку прицела его повествования.

– Да, Мишель, дорогая, Иприт Цветущий ещё помнит те времена, когда в театр зритель приходил со сменной обувью. Ну что ж, откланяюсь.

– Завтра мы обязательно увидимся, и вы мне вновь расскажете про Станиславского. Вы же знаете, с каким наслаждением я слушаю каждый раз. И в сто двадцать первый раз в вашей истории наверняка найдётся что-то новенькое.

– Да, да, да, непременно найдётся. – Он бы продолжил, но я пользуюсь секундной паузой и прощаюсь.

– Ну что ж! Доброго вечера.

Зачем мне говорить заслуженному во всех смыслах слова артисту о том, что я ещё аккуратно показываю себя людям и с опаской смотрю на них? Скоро я появлюсь здесь в самый ранний час. Сдамся нашему главному режиссёру, от злости нога у него затрясётся мелкой дрожью, нос станет пунцовым, как флаговый шёлк. Буду выслушивать от Афанасича целый день.

Черный зал зияет такой же пустотой, как и моя жизнь. Когда-то мне нравилось проводить здесь время. Любое время. Время репетиций. Время спектаклей. Время после спектаклей и до них.

Пропитываюсь запахом места. Но всё, чем пахнет вечерний театр, для меня в эти минуты – пыльное бордо лежащих на подмостках кулис. Плохо промытое, испещрённое каблуками прим дощатое дерево местами поскрипывающей сцены. Немигающий зловеще-мрачный зрачок зала, который, как бездна, смотрит на каждого артиста глазами недоброго зрителя и глотает летучую мимолетную пудру успехов и провалов. Всё пыль. Всё сухой воздух несбывшихся амбиций и случившихся ярких триумфов.

Здесь ещё один вид тишины и жизни. Здесь ещё один храм, куда не проникают мои страхи. Здесь я забываю и забываюсь. Больше этого храма всегда был только ты и ещё одно место. Наше с тобой милое, но шумное место. Только наш Париж.

Глаза цепляются за порванный, сиротливо стоящий стул с надломанной ножкой. На фоне богатого бархата кулис он смотрится болезненно и чуждо. Хромоножка, накренился и облокотился о раскинувшее чёрные фалды фортепиано.

Его разорванный взгляд словно упирается в меня, и я слышу, как больной говорит:

«Одиночество довольно большое несчастье. Одиночество, оно равно болезни».

– А есть от него лекарство? – тихо-тихо спрашиваю я.

«Есть, – отвечает стул и ещё крепче прижимается к устойчивому, блестящему боку чёрного друга. – И это лекарство – любовь».

Так мы и стоим, уставившись друг на друга в звенящей тишине. Стул с надломанной ножкой, которую скоро починят, и я с надломанным сердцем, которое не починить никогда.

Глава 17. Забери свою мать!

Иду под светом дежурных ламп.

Вот и костюмерная. Здесь мы часто ночевали вместе с реквизиторами, гримёрами, швеями и костюмерами.

В мутном полумраке душных комнат, насквозь пропахших нафталиновыми шариками, стареющими тканями и выдохшимися духами, понуро свесив плечи, спят долгим сном сотни платьев для придворных, камзолов для баронов, пачек для принцесс, плащей для прорицателей, шляп для гусаров и котов, сапог для воинов и генералов. Они готовы спать вечно в ожидании нового выхода на сцену. Тихо-тихо шелестят во снах пайетками, бисером, органзой и блистают в свете софитов.

Осторожно ступаю между рядами плотно прижавшихся друг к другу нарядов. Аккуратно дотрагиваюсь. Любопытно увидеть свои, те, что как раз должны уже, отпаренные, висеть где-то здесь. Но разыскивать что-то в этом царстве одежд без хозяйки – не лучшая идея. Намного проще вместе с костюмером отыскать мои костюмы и рассмотреть их в свете дня.

Двигаюсь дальше по гулким коридорам засыпающего театра.

Вечером каждый звук слышен особенно чётко. Мои шаги отражаются от стен и удручённой эхом-птицей тяжело улетают в гулкое пространство сужающихся впереди коридорных светло-зелёных тоннелей…

Почему театры красят в грустные оттенки?

Может, и не все, но стены театров этого города оттенка засохшей, съежившейся от солнца фисташки. И они наводят на самые печальные размышления.

Я работала не в одном, пока ты не стал нарасхват и мы не стали кочевниками. Кто-то должен был пожертвовать своей карьерой. Всё решил за нас поворот судьбы, твоя первая награда за лучший сценарий, потом вторая, потом третья. Глупо было размышлять при таком раскладе, кто принесёт себя в жертву. И я послушно поплыла по новому течению.