Не буди девочку! До утра...

— Деревне, где расположен его монастырь, исполняется двести лет. Прошлым летом у него родилась идея — издать сборник местных легенд и сказаний.

— Узнаю прежнего Олега! — замечает Алексей.

Блюма Борисовна отрывается от вязания и смотрит на внука поверх очков:

— Когда мы уезжали из Советского Союза, в магазинах не было даже сливочного масла.

Раздаётся дробный стук — дедушка метнул кубик.

— Папа! Мой ход.

— Извиняюсь! — Альберт Иогансович нехотя передаёт кубик зятю.

— На Севере мы жили в посёлке Арбум, — дедушкины мысли делают очередной вираж, — а наша улица так и называлась — Немецкая. Местная молодёжь приходила бить нас. Они думали, что мы фашисты. А я родился на Украине. Моя мать пела мне украинские песни.

Тут Альберт Иогансович вытягивает шею, как будто и впрямь слышит мелодию. Стариковский кадык приходит в вдвижение, а поскольку лицо и тело Альберта Иогансовича остаётся неподвижным, окружающим кажется, что именно из него и выходят звуки:

— Ой у гаю, при Дунаю
Соловей щебече…

Старик беспомощно оглядывается. Он позабыл слова. Но тут с подносом входит Мария и подхватывает песню:

— В i н же своего всего пташину
До гниздечка кличе.
Ох-тьох, тьох i тьох-тьох…

На этом «тьох-тьох» пение и завершается. Слушатели возвращаются к своим занятиям: Алексей передаёт кубик сыну, бабушка поддевает спицей очередную петлю. А исполнитель вспоминает, что пора посетить туалет.

«Со временем люди уменьшаются в росте, — размышляет Алексей, провожая тестя взглядом. — В то же время стариковские брюки зачастую выглядят чересчур короткими. Парадокс…»

Игра продолжается в уменьшенном составе. Алексей достигает русского Севера, при чём того места, которое прошлым летом посетил сын.

Мария заканчивает расставлять кофейные чашки. За минувший год её положение в семьепоменялось: из сиделки она превратилась в сноху подопечного. Бывший зять продолжает жить под одной крышей с Эппельбаумами. Что касается Эрика, тот, игнорируя мачеху, не спешит сменить гнев на милость. Вот и сейчас не дожидаясь, когда определится победитель, он встаёт из-за стола:

— Мне пора.

— А как твои любимые блинчики с капустой? — откладывает вязание Блюма Борисовна.

— Эльза накормит его чем-то посущественнее! — рокочет вернувшийся дед.

— Всем хорошего дня! — Эрик целует бабушку и дедушку.

— Эрик, может, пива выпьешь? — Блюма Борисовна предпринимает отчаянную попытку удержать внука. Тот улыбается и…согласно кивает. И не потому что любит хмельной напиток. Наклонившись к бабушке, он замечает её покрытые красными капиллярами белки. Блюма Борисовна никогда не жалуется на здоровье, но Эрику известно: она принимает лекарство от гипертонии.

— Я бы тоже не отказался! — бросает отец в удаляющуюся спину тёщи.

— Кто бы сомневался! — отвечает та, не оборачиваясь.

«Этакая Лени Рифеншталь!» — думает Алексей, глядя на тёщу. Он забыл, что прославленная режиссёр была чистокровной арийкой.

А Эрику припомнилась история отцовского приобщения к излюбленному напитку немцев.

Его соседом по общежитию оказался подданный королевства Лесото. Моньяна был примечателен сходством с американской коммунисткой, борцом за права чернокожих Анжелой Дэвис, освобождения которой из тюрьмы советский народ и всё прогрессивное человечество требовали в семидесятые годы прошлого века. Но главной Моньяниной фишкой стал воинственный племенной клич: «Уе-ое-уа!» — И прочие дивные звуки, не передаваемые графически. Эти мощные децибелы таранили стены двадцатиэтажного строения, напоминавшего белоснежный океанский лайнер. И его «пассажиры» знали: подданный короля Лесото возвращаетсяиз питейного заведения «Тёплый стан».

В Советском Союзе африканцу более всего не хватало цивильной туалетной бумаги. К такому выводу пришёл Алексей, терпеливо слушавший повествование Моньяны о том, какого цвета, сорта и качества «toiletpaper» можно использовать на его родине. Пределом же мечтаний советского друга были настоящие американские джинсы.

Именно Моньяна и приохотил журфаковца Сидорова к пиву в разлив. Молодой северянин, дотоле не прикасавшийся к хмельному напитку, непременно бы подсел на стакан, если бы Нина Эппельбаум не положила этому конец. Можно утверждать, что её противодействие влиянию Моньяны, которого она звала алкашом Моней, и стало отправной точкой романа земляка и землячки.

— Мария! Могу я предложить вам пива? — осведомляется Альберт Иогансович. Но бывшая сиделка, одарив всех улыбкой, отклоняет предложение. Присутствующие подавляют вздох облегчения: не привыкли они ещё к такому семейному раскладу.

Спустя полчаса Эрик поднимается из-за стола:

— Эльза ждёт!

На этот раз ему не препятствуют, и он склоняется к деду для поцелуя, отмечая, что от того пахнет чем-то цветочным, а не тем кисловатым запахом старости… — У-уф, значит, что Мария по-прежнему старательна и вообще знает своё дело.