Не-доросли. Книга 3. Метель

Смолятин-старший только кивнул в ответ, у Смолятина-младшего резко похолодело внутри – не от страха, а от какого-то предвкушения, словно вот она, в полусажени, а то и в аршине, сказочная Жар-птица. Протяни руку – и схватишь за пылающий хвост.

Что за миссия?

Спросить он не осмелился. Хоть и в застолье, хоть и без чинов и шляп, хоть он сейчас и в партикулярном (кадетам в вакации разрешалось!), а только всё равно – два офицера, оба рангом старше него. Нос не дорос вопросы задавать.

Потом, – решил он про себя. – После. У отца выспрошу обязательно, как Николая Иринарховича рядом не будет.

Впрочем, все эти душевные терзания, видимо, мгновенно отразились на его лице, потому что старший лейтенант весело рассмеялся и сказал:

– Да спроси, спроси. Никакой тайны тут нет.

– Что за миссия, ваше благородие? – алея щеками и ушами, выговорил Влас, не смея и глаз поднять от скатерти. Посреди неё как раз возникла широкая сковородка, на которой шкварчала и швырялась пузырями сала чирла.

– Ещё, господин лейтенант? – полуутвердительно спросил отец, не глянув в сторону сына. Завалишин, чуть подумав, склонил голову:

– А налей ещё по одной, пожалуй, да и достанет на сегодня. Завтра с раннего утра к делам, не надо, чтоб голова тяжелой была.

Тяжело плеснулось в невысокие оловянные стаканы хлебное вино. Старший лейтенант и мичман чокнулись и дружно выпили. Влас терпеливо ждал.

Отец, поколебавшись мгновение, зачерпнул ложкой прямо из сковородки. Старший лейтенант отломил край горбушки, зажевал вино и, наконец, сказал:

– Слышал ли, кадет, на Соломбале Андрей Михалыч Курочкин новый фрегат спустил на воду? – и тоже, в свой черёд, полез ложкой в чирлу. Влас едва удержался от усмешки, поняв вдруг, отчего отец прикидывался пьяным. Старший в доме – хозяин. Стало быть, – отец. Он и годами старший. Но Николай Иринархович старше чином и тут попробуй-ка угадай, кому чести больше должно быть. Потому отец и поколебался, прежде чем первым ложкой из сковородки зачерпнуть. И пьяным прикидывается потому же – обидится начальник, так можно притвориться, что обида спьяну произошла. Сдержал усмешку (неприятно вдруг резанула обида за отца, в котором никогда раньше не замечал этой внезапно вылезшей угодливости) и торопливо закивал в ответ на слова старшего лейтенанта.

– Да как же не слышать, ваше благородие. Фрегат «Елена», тридцать шесть пушечных портов на двух палубах, скоро два месяца как спущен, уже и оснастили, небось…

– Оснастили, – согласился благодушно Завалишин, указал взглядом на сковородку (не жди, мол, мечи в рот, что видишь) и продолжил. – Фрегат этот на Беломорье не останется, на Балтику пойдёт. Погонит его капитан-лейтенант Пустошкин, племянник адмирала, слышал про такого?

– Кто ж не слышал про Семёна Афанасьевича Пустошкина? – с воодушевлением ответил Влас и попал впросак – оба офицера рассмеялись. Вполне, впрочем, добродушно.

– Нет, это другой Пустошкин, – покачал головой старший лейтенант. – Павел Васильевич.

– Ну так я и про него слышал, – торопливо откликнулся Влас, безо всякой, впрочем, фальши. Он нисколько не врал – знал он понаслышке обоих Пустошкиных. И Семёна Афанасьевича, героя Очакова восемьдесят восьмого года и Аккермана и Анапы шестого года, бывшего директора черноморского штурманского училища. И Павла Васильевича, флаг-капитана у Клокачёва и начальника арьергарда при Калиакрии, за которую он получил «георгия» третьей степени, контр-адмирала при Корфу и Анконе.

– Ну вот, а капитан «Елены» Иван Андреевич – сын его старшего брата.

Влас прожевал затверделую при прожарке оленину, всё ещё не понимая, уставился на старшего лейтенанта, который смотрел на него с усмешкой. И тут до кадета дошло.

– А меня и твоего отца Иван Андреевич нарядил матросов нанимать для этого плавания, – договорил Завалишин, мгновенно давая понять Власу, что он угадал. – Меня – потому что я на «Елене» старшим офицером в Кронштадт пойду, а отца твоего – потому что он тут, на Белом море, а на Онеге в особенности, всякого человека знает…

Влас сглотнул. Холод из живота, чуть приглохший было от горячей еды, вдруг поднялся до самого сердца, оно замерло и мальчишке мгновенно стало жарко. Так, что казалось – приложи к щеке фитиль – и загорится. Он перевёл умоляющий взгляд на отца, потом на старшего лейтенанта, снова на отца, и снова на Завалишина. Отец вдруг расхохотался:

– Да вы поглядите, Николай Иринархович, у него ж всё на лице написано!

Мать у печи тихо ахнула, мгновенно догадавшись, что сейчас будет, но Влас даже плечом не повёл:

– Николай Иринархович, – выговорил он хрипло, то и дело теряя голос. – Ваше благородие… Господин лейтенант…

– Ну-ну, – поощрительно отозвался Завалишин, добродушно усмехаясь. Он уже отложил ложку, набил трубку и уминал табак большим пальцем. – Говори-говори.

– Век буду бога за вас молить… возьмите юнгой до Кронштадта!

Завалишин несколько мгновений смотрел на кадета, словно пытаясь понять, каприз это или всерьёз забрало, потом, наконец, кивнул:

– Ну что ж… раз тебе так хочется, то почему бы и нет. Но выходим в Соломбалу послезавтра с утра.