Не-доросли. Книга 3. Метель

Мать за спиной глухо всхлипнула, но ответом был только суровый взгляд Смолятина-старшего – помалкивай, мол.

2

Влас с наслаждением втянул ноздрями солёный морской воздух. Дышит морюшко, – вспомнилось ему, – манит. Вот и его море позвало, да и весь сказ. Поманило.

В глубине души его лёгкое сожаление от того вечера на посиделках у Костюка Хромого (и впрямь все вакации почитай, в дому своём просидел, в четырёх стенах, как таракан запечный!) мешалось с удовольствием – с Акулькой всё-таки объяснился, не осталось никаких недомолвок и лишних надежд. Всё равно фальшивые они. А обнадёжь он тогда девчонку – кто его знает, чем бы обернулось – больно уж откровенным взглядом жгла его девчонка. Пришлось бы невесть что придумывать, оправдываться… и обиделась бы. Да и ни к чему.

Чего-то несбывшегося было жаль, чему-то он был рад, что не сбылось. И чего было больше – не понять.

Солёный ветер бил в лицо, скрипели снасти, берег удалялся, убегал, вот уже и фигурку матери не видно стало на берегу, только платочек белый нет-нет, да и мелькнёт на фоне береговой зелени.

Миновали Кий-остров. Карбас ходко бежал морем, забирая круче на всток, шелоник бил в паруса, снося судёнышко к Онежскому берегу. Отец, цепко держась на маленькой кормовой палубе широко расставленными ногами в высоких офицерских ботфортах и неуловимыми движениями доворачивая прави́ло, весело подмигнул Власу:

– Что, паря, тоска взяла?

Влас, прерывисто вздохнув, отворотился от берега. Смолчал, а отец не стал добиваться ответа. Понимал, что ни к чему.

– Юнга! – окликнули его, и Влас, чуть вздрогнув, метнулся на окрик. На флоте команды исполняются бегом, это правило он выучил наизусть давным-давно. Прыгая со скамьи на скамью, подбежал к старшему лейтенанту. Николай Иринархович сидел у самого правила, свесив ноги и вертел в руках трубку, с досадой её разглядывая.

На Онеге Завалишин смог набрать всего с полдюжины матросов из молодняка, тех, кому не привелось нынче уйти в море. Пути́на, свободные руки в Онеге не враз и найдёшь. Сейчас все шестеро маялись от безделья, сидя там и сям на широких скамьях (Влас отлично знал, что по-морскому эти скамьи называются «банки» – не то голландское, не то английское словечко прочно прижилось в русском флоте, приживалось и на Беломорье, на морских промыслах). Влас был седьмым, и к парусам его сначала допускали с оглядкой. Но потом, когда то он сам, то отец несколько раз невзначай упомянули, что мальчишка в море не в первый раз, ходил уже и к норвегам, и на Матку – смягчились.

– Как думаешь, юнга, быстро добежим до места?

Влас с досадой повёл плечом. Поднял голову, поймал взгляд отца – строгий и твёрдый.

Понял.

– Негоже, ваше благородие, не воротя пути, хвалить, – сдержанно сказал он. – Вот добежим, там и видно будет.

– Эва, каков, – негромко рассмеялся офицер, но спорить не стал. Не только одни поморы верят в приметы, военные моряки – тоже. Негоже, стало быть, негоже.

– Поди-ка мне табаку принеси, – велел он, продувая чубук. – Знаешь, где?

– Знаю, ваше благородие!

Юнга нырнул под палубу, захлопывая за собой дверь. В мурье было тесно и темно – не бывает на поморских судах окон в каютах, да и сама каюта здесь мурьей зовётся. И только тут, под палубой, он вдруг понял, к чему был пустой вроде бы разговор со старшим лейтенантом (Завалишин ходил по северным морям не первый год, должно быть и сам знал приметы Беломорья, ни к чему было с юнгой про них говорить) – нет лучше способа прогнать кручину, как что-нибудь делать. Потому-то юнга и не должен сидеть без дела – меньше туга одолевает. А кого в море туга одолела – тот и не жилец вовсе, про это Влас и раньше не раз слыхал от бывалых старателей морского дела.

Ночью шли мимо Соловков. Светлая северная ночь стыла вокруг серым маревом, вот-вот – и покажется из-за окоёма между встоком и полночью алеющий край солнца. Шелоник едва тянул, карбас шёл на пяти узлах в миле от берега. Серые стены монастыря на утёсистых берегах плавно сбегали к воде, плоский прибой лениво облизывал камни.

– Мимо Соловков, что ль идём? – подал с середины карбаса сиплый спросонья голос старик Варакин.

– Мимо них, дядька Пантелеймон, – подтвердил кто-то. Матросы сидели около мачты, кто-то курил, дымок разносило ветром и щекотало ноздри, кто-то зябко (с воды тянуло сыростью и холодом) кутался в армяк, надвинув на голову плотную валяную шапку с широкими полями, кто-то уже дремал, прикорнув на широкой банке, подобрав ноги. Смолятин-старший спал в мурье на груде рядна, а место его у прави́ла занял старший лейтенант. Влас сидел на краю палубы, то и дело косясь на Завалишина – учился, мотал на ус (которого пока что не было). Видал он и раньше, как надо карбасом править, да и самому доводилось за прави́ло подержаться в прошлом году, а только наука лишней не бывает.

Дядька Пантелеймон высунул голову из-за борта, подслеповато вглядываясь в монастырские стены, нашёл взглядом колокольню и Никольскую церковь, размашисто перекрестился, почти неслышно шепча сухими сморщенными губами.