Не-доросли. Книга 3. Метель

– Дядька Пантелеймон, ты бы нам рассказал хоть что-нибудь, что ли, – просительно сказал кто-то из молодых. Влас не разглядел, кто именно.

– Рассказать? – протянул старик, придирчиво оглядываясь. – Это можно… про Муромца, разве что?

– Да хоть бы и про Муромца, – ответил прежний голос. Кажется, на этот раз Смолятин-младший его признал – Прошка Кавадеев, молодой парень, едва на три года старше Власа. Не из бедных, а только никто нынче не взял его даже покрутчиком – строптив и непоклончив был молодец.

– Как доселева Рязань слободой слыла; – завёл Пантелеймон нараспев. Матросы зашевелились, подсаживаясь поближе; тот, что дремал, протёр глаза, но садиться не стал, так и лежал на банке, только сложенные руки удобнее под голову подложил. – А как нонече Рязань славен город стал…

А живёт-то в той Рязани князь Никита сын Романович.

Жил-то Никитушка шестьдесят годов;

Как состарилсе Романович — преставилсе,

Ай осталась у него мала́ семья,

Ай мала семья, молода жона,

Молода жона Омельфа Тимофеёвна;

Ай осталось у нёго чадо милое,

Милое чадо, любимое,

А как мо́лодый Добрынюшка Никитич млад.

Голос старика вдруг оказался неожиданно молодым и сильным, сиплость мгновенно пропала, словно её и не было – слышен был и за шелестом волн. Влас заслушался – знакомые с детства слова были каждый раз словно бы и внове. Дядьку Пантелеймона он и раньше слыхал не раз – и на вечерних посиделках долгими северными зимами, и на промыслах у Спиридона, куда Пантелеймон ходил многократно. В этом году как-то так случилось, что Спиридон его с собой не взял. Повезло фрегату «Елена».

Ай накладывал он уздицю тесмяную,

А на спину лошадину войлучёк,

Ай на войлучёк накладывал седёлышко черкальское;

Зате́гивал двенадцать сутужинок,

А сутужинки-потужинки-ти были шолковы;

А засте́гивал-то он двенадцать пряжочёк,

А пряжечки-ти были красна золота,

А спёнушки-ти были булатные,

Крепкого булата всё заморьского, —

То не ради красы, ради крепости.

Илья-то был сын Иванович,

Одевалсе он в платье богатырскоё,

Богатырьско платьицё, военное.

– Влас, – шёпотом позвал кто-то из-за спины. Юнга не шелохнулся – заслушался. Шёпот стегнул, возвысясь почти до крика. – Юнга Смолятин!

Вздрогнув, Влас обернулся. Старший лейтенант смотрел на него с лёгким удивлением. Юнга вскочил и мгновенно оказался около него.

– Есть, ваше благородие! – он в последний миг сдержал голос – не годилось перебивать сказителя. Да и сам Завалишин мотнул головой, воспрещая кричать.

– Что это он такое… – Николай Иринархович на мгновение заколебался, словно выбирая слово, – поёт?

– Сказывает, – поправил Влас. – Ста́рину сказывает, про Илью Муромца да Добрыню Никитича. Про стародавние времена, да про князя Владимира. Неужто не слыхали, ваше благородие?

Старший лейтенант только молча покачал головой, в глазах по-прежнему стыло удивление. Видимо, за те годы, которые он прожил на Севере, он и впрямь ни разу не слышал ни одной ста́рины.

Бывает же…

Как поехал старой казак во чисто́ полё,

Ишше едёт он скоро по чисту полю –

Как увидял молодого в чистом поле бога́тыря:

Да он ездит на добро́м кони, розъизжаитьсе,

Всё дворяньскима утехами да забавляитьсе:

Высоко-то он паличю-ту мечёт по-под не́беса,

Подъезжаёт на добро́м кони,

Подхватыват ей да во праву́ руку,

А не допускает он до сырой земли.

– А я-то, пустая голова, удивлялся, чего матросики попросили старикана этого с собой взять, – всё так же шёпотом сказал старший лейтенант, словно зачарованный вслушиваясь в напевную речь Пантелеймона. – Сначала и брать-то его не хотел, да они упёрлись – без дядьки Пантелеймона, мол, и в море не пойдём!

– Исстари так повелось, ваше благородие, – подтвердил Влас. – Как идут в море старатели, так непременно какого-нибудь старичка сказителя с собой возьмут. Кто басни знает, кто старины, кто песни… Иной и вовсе уж работать не может, даже и вёсельщиком, не говоря уж, чтоб моржа бить или перемёты тянуть, а всё одно возьмут, и долю дадут. Чтоб, значит, сказывал либо пел. Без красного слова в море – смерть…