Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

– Заснёшь, москаль, – Невзорович частенько звал друга таким прозвищем, беззлобно подтрунивая над ним, и Грегори не спорил – москаль так москаль. Он отлично знал, что москалями малороссы, литва и поляки зовут великороссов по старинке, но у Невзоровича это выходило необидно. Да и знал Грегори, что вздумай литвин его уязвить или оскорбить, сказал бы не «москаль», а «кацап» – это обидно. – Чего задумался?

– Да так, – Грегори неопределённо пожал плечами. Объяснять Глебу, из-за чего на него накатило в очередной раз, не стоило. Опять начнёт зубоскалить про то, что кадет Шепелёв слишком много значения придаёт символам, и тогда придётся вспоминать про то, за что самого Грегори выставили из Виленской гимназии. Друзья отлично знали историю с надписью на доске – от самого же Невзоровича. Разумеется, литвин начнёт возражать, что это разные вещи, разного порядка («Нельзя ж, в самом деле, сравнивать макет фрегата с лозунгом о восстановлении конституции!» – «А сгнивший флаг – можно?»), но Грегори отлично знал, что на самом деле – одно и то же.

Чувствовал.

Только слов нужных найти не мог, чтоб объяснить. Злился и, в конце концов, махал рукой.

Надо вот это, в самом деле?

Хлопнула дверь, и Грегори вздрогнул, отвлекаясь от неприятных мыслей. Глеб, который всё ещё ждал ответа, тоже вздрогнул и повернулся к двери. И почти тут же дежурный офицер, князь Ширинский-Шихматов, протяжно пропел:

– Господа гардемарины! Господа кадеты!

Голос князя раскатился по всему обеденному залу, смолк перезвон кувертов, и воспитанники дружно поднялись на ноги. Грегори поморщился – тянуться в ниточку, когда под коленки давит скамейка, а спереди на живот – кромка столешницы – мало приятного.

Директор.

Адмирал Рожнов шагал чуть грузно, опираясь на недавно приобретённую камышовую трость, точно такую же, как и у щёголя Деливрона, и Грегори невольно подумал, что Пётр Кондратьевич заметно сдал за прошедший год своего директорства, хоть и глядит ещё бодро.

Следом за адмиралом шёл незнакомый офицер, и Грегори каким-то образом мгновенно догадался – это, должно быть, и есть новый жилец флигеля, отец того «Щеглёнка» Алёшки.

Высокий, не меньше девяти вершков; плечистый; без заметного жира на талии; и шагает упруго, бодро. На вид лет сорок, не больше. Остроносое лицо, потемнелое от ветра и солнца, выступающие скулы и кадык, густые светло-русые брови крутыми дугами, через правую бровь длинный белый шрам наискось черед весь лоб и правую щёку – сабельный, в этих делах Грегори разбирался, сказывалась отцова и дядьки Остафия наука. То ли на дуэли получил, то ли в абордаже.

Офицер был моряком, понятно было сразу по мундиру. Форма сидит как влитая, фуражка на согнутой в локте луке, коротко стриженные волосы, такие же светло-русые.

Шаги сопровождал чуть слышный скрип штиблет.

«Во всяком случае, этот шпоры с морским мундиром не носит», – глупо подумалось Шепелёву, и кадет с трудом задавил непрошеную ухмылку.

Не время было.

И не место.

Адмирал махнул рукой, что означало разрешение сесть, и весь зал, дружно выдохнув, опустился задами на скамейки. Выдыхали едва слышно, но если едва слышно выдохнут полторы тысячи глоток, слышно хорошо. Огоньки на свечах метнулись, бросив на обтянутые второсортным муслином стены причудливые горбато-рогатые тени.

– Господа воспитанники, – голос адмирала, чуть скрипучий, но ещё громкий, был достаточно хорошо слышен в каждом уголке зала, и после его первых слов воцарилась тишина. – Представляю вам нового офицера, который заменит в своей должности… эээ… покинувшего нас господина Овсова (по залу пронёсся едва слышный, но отчётливый смешок – причину, по которой Овсов покинул корпус, отлично знали все, даже в самой малышовой роте). Прошу вас, господин капитан-лейтенант.

«Тоже капле́й, значит», отметил про себя Грегори, разглядев, наконец, эполеты нового офицера.

Щегла.

Если его сын – «щеглёнок», стало быть, этот – Щегол.

– Le Balafre[1], – отчётливо выговорил рядом с Грегори литвин. Шепелёв в ответ только кивнул – он помнил, что такое же прозвище было у Алексея Орлова, фаворита Екатерины – за его чудовищный шрам по лицу. У этого шрам – аккуратный, тоненький, но, тем не менее, да – настоящий Le Balafre. Во всяком случае, это лучше, чем Щегол.

– Капитан-лейтенант Василий Иванович Крестовцев, – отрекомендовался офицер, разглядывая зал с лёгким вызовом, словно ждал каких-то выкриков, свиста или ещё чего-то подобного. Он, скорее всего, закончил корпус лет двадцать назад, и ещё помнил здешние порядки.

Но воспитанники молчали.

Дверь отворилась, Влас шагнул через порог и на мгновение замер. Около его койки торчала чья-то белобрысая макушка – кто-то сидел рядом с кроватью на корточках.

И по этой голове помор мгновенно догадался кто это.

Он воровато оглянулся через плечо, но рядом не было никого из друзей, значит, можно с нахалом разобраться без лишних глаз. Аккуратно притворил за собой дверь и стремительным прыжком оказался рядом с кроватью. Легонько стукнул по торчащей макушке согнутым пальцем. Сначала вообще хотел кокосу дать, но в последний миг передумал.

– Ой!