Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

– А мне мой дядька рассказывал про похожее, – вспомнил Грегори неожиданно сам для себя. – Он казак (Невзорович едва заметно поморщился – шляхтич традиционно не любил казаков, видимо, было за что), с Дону синего, – в пику литвину Шепелёв нарочно припомнил, как говорил про свою родину дядька. – Так вот там у них, когда сорок дней пройдут, после родов, мать очистительную молитву возьмёт в церкви и домой вернётся, так отец сыну волосы стрижёт в кружок, надевает на него саблю и сажает в седло. Коня, уж конечно для такого подбирают смирного. А потом снова матери мальчишку отдают, да с казаком поздравляют, с сыном, стало быть. Ну и подарки дарят, не без того. А как у нового казака зубы прорежутся, так его опять в седло сажают да в церковь везут, молебен Ивану-воину служить…

– И тебя так возили? – с лёгким ядом спросил Влас, едва заметно покосившись на Венедикта. Но кузен помалкивал – всё демал о чём-то своём, что не давало ему покоя весь день.

– Нет, – с явным сожалением протянул Грегори. – Я ж не казак. Да и дядька мой к нам в Новотроицк приехал, когда мне уже четыре года было. А было б здорово…

Он вздохнул.

– А у саксонских вендов детей на чёрных жеребятах катают, – вспомнил опять Лёве, весело поблёскивая в сумерках белками глаз, – чтоб зубки скорее прорезались…

– Зубы-то тут при чём? – опять не понял Быченский. На его лице всё сильнее обозначалось выражение высокомерной насмешки. – Где зубы, а где лошадь…

Он не понимал.

Сандро поморщился. Он закинул ногу на ногу и чуть качнул головой, словно говоря Бычку – оставь, не задирайся.

Быченский внял.

Он, хоть и год прошёл, один из всей компании так и не смирился с поражением новых, и то и дело старался задеть кого-нибудь из прежних.

Хорошо, что только словами.

– Верят так, – пояснил Лёве, опять пожимая плечами. Большего он сказать не мог. – Был там в Саксонии аптекарь учёный, Иоганн Георг Шмидт, так он даже целую книжку написал против всяких суеверий женских… ну и против этого обычая тоже.

– Не послушали, значит, аптекаря, – одобрительно хмыкнул литвин.

– Да и правильно сделали, что не послушали, – сказал Лёве, поправляя пенсне и глянул на остальных с каким-то вызовом. – Суеверие – не суеверие… кто его знает. Обычай. А соблюдать обычаи – правильно.

– Зачем? – протянул Быченский. Всё-таки он не пытался никого поддеть, он, похоже, действительно не понимал. Грегори вдруг понял, что досадует вовсе не на Бычка, а скорее на себя самого – потому что тоже не может понять. – А ну как они ложные? Вроде вот этого, с жеребятами и зубами…

– С чего ты взял, что они ложные? – чуть приподнял брови фон Зарриц, и Быченский глянул на него с удивлением. – Да и потом…

Барон несколько мгновений помолчал, словно сомневаясь, сто́ит ли говорит такое, но всё же выговорил:

– Обычаями держится жизнь. Обычаями живёт народ. Отними у народа обычаи – и он забудет, кто он есть. Вот как мы… позабывали обычаи и язык – и стали немцами.

– Не забыли ж, говоришь, – не понял Грегори. – И обычаи, и язык…

– Это единицы, – Лёве вздохнул. – Единицы из сотен тысяч. Сейчас это вроде посвящения в тайну, в тайное общество…

Венедикт вздрогнул, но никто в сумерках этого не заметил.

– И любое общество тоже держится обычаями и обрядами, – продолжал барон. – Вот хоть и нас взять, кадетство и гардемаринство. Отними у нас обычай бунтовать из-за яблок… – все рассмеялись, вспомнив позапрошлогодний бунт перед наводнением. – Или с офицерами воевать…

– А как вы думаете, кто был Ванька Каин? – спросил вдруг Егор Данилевский.

В спальне вновь воцарилось молчание, и Влас встретился с Венедиктом взглядами. В глазах Иевлева стоял немой вопрос.

4

Блики от свечных огоньков едва заметно горели на потускневших пушечных жерлах – макет фрегата, притча во языцех, непрестанно поминаемая кадетами всуе, подвешенный под высоким потолком обеденного зала, давно не чистили, и тут не помог даже недавний визит государя в корпус – посуетились первое время, но про фрегат так никто и не вспомнил. А потом и суета стихла, и о том, что порядок нужен не время от времени, а всегда, тоже изрядно подзабыли. Вот и на фрегате – пушки потускнели, ванты обильно заросли паутиной, на обвисших парусах густо осела пыль.

Чтоб та паутина вам в тарелку свалилась! – от души пожелал Грегори одновременно директору, всем учителям и офицерам, отводя от макета взгляд. Злость, которая сидела в душе ещё с той истории с поиском знамени на похороны государя, иногда прорывалась наружу , и мальчишку охватывало яркое и злое желание что-нибудь сделать – то ли большой аврал в корпусе устроить, то ли морды равнодушным набить.

– Ты чего? – Шепелёв ощутил тычок локтем в бок, покосился на Глеба – литвин весело щурился.