Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

– Лорд, ага. Самый настоящий англичанин!

– Грегори – это я, – пояснил Шепелёв с улыбкой, кладя руку на Алёшке на плечо. – Прозвище такое. Кадет Григорий Шепелёв. Ты и вправду, если кто мешать жить будет, мне скажи.

– Алексей Васильевииич! – донёсся от флигеля протяжный женский крик.

– О! – Крестовцев поднял вверх палец. – Меня няня зовёт.

– Ну беги, Крестовцев, – весело подтолкнул его Грегори в спину. – Да и нам тоже пора.

В спальню вбегали толпой.

Венедикт вырвался вперёд, и на бегу, пытаясь увернуться от настигающих друзей, зацепил рукой лежащую на тумбочке Глеба книгу. Она шлёпнулась на пол, перевернувшись в воздухе и раскрывшись – упала переплётом вверх.

Иевлев извернулся, избежав дружеских тычков, наклонился и подхватил книгу с пола. Перевернул её переплётом вниз, глянул – и остолбенел.

Уставился в книгу так, словно змею увидел.

– Ты чего? – не понял Влас, остановившись около кузена. – Венедикт Сильвестрович, очнись!

Он щёлкнул пальцами перед глазами Иевлева, глянул ему в лицо, потом попытался заглянуть в книгу, но потомок шаутбенахта уже очнулся. Быстро выхватил из книги что-то маленькое и белое, захлопнул её и аккуратно положил на тумбочку. Огляделся странным взглядом, словно видел спальню в первый раз.

– Ты чего? – повторил Влас, нахмурившись. Кузен сегодня был какой-то странный, словно чего-то не мог понять.

– Н-ничего, – выговорил Венедикт. – Я… я тебе потом расскажу.

И что торопливо сунул в карман. Совсем как на баркасе, в заливе.

Странный был сегодня кузен.

Очень странный.

3

Светлые майские сумерки подступали к окнам, заглядывали в спальню, скрывались в кустах акации. Со стороны флигеля доносилось молодецкое уханье – колол дрова Михей; в отворённую форточку тянуло вечерней свежестью, речной сыростью и горьковатым дымом – в садах жгли прошлогодние листья, топились печи.

До отбоя оставалось каких-то полчаса. Свечи потушены и только в углу, на божнице, едва заметно теплится тусклый огонёк, тянет по спальне масляной гарью – лампаду опять заправили какой-то дрянью, чадит, как пироскаф «Елизавета».

Давным-давно отложены в сторону книги и аспидные доски – да и кому охота что-то писать или решать, когда за окном бушует майский вечер? В пятнадцать-то лет? Сейчас бы на волю, на тёплый ветер, куда-нибудь на набережную.

Сердце ноет и чего-то просит, а чего – не понять.

Разговор не ладился.

Мальчишки по большей части помалкивали, только Жорж Данилевский, примостив на колени гитару, тренькал струнами. Не играл и не пел, а именно тренькал, создавая настроение.

В какой-то миг у него стало получаться что-то похожее на музыку, какую-то знакомую и незнакомую одновременно.

«Ой, лiтаў-пылiтаў ды сiвы гарол…» – негромко пропел вдруг Глеб, очень удачно попав в наигрыш. Мальчишки покосились на литвина, но он не обратил на это никакого внимания – лежал навзничь на нераскинутой кровати, в форме (казалось, он ждёт чего-то, чтобы выйти из спальни среди ночи и пойти куда-нибудь, на какое-нибудь тайное дело) закинув ногу на ногу (правая пятка упиралась в носок левой ноги), покачивал носком штиблета и негромко пел, полуприкрыв глаза.

Заслушались.

Понимали на слух, незнакомые слова становились знакомыми, стало понятно, что песня – про орла, вольнолюбивого и свободного.

А дзе ж быў-жыраваў ты, сiвы гарол?

А я быў-жыраваў на пабоiшчы,

Над шырокай ракой кыля Дудутак!

А там послынь сьцелiна ды галовымi,

Усё галовымi мылайцоўскiмi;

А там кроў плыве ды Нямiгай-ракой,

А ваўкi грызуць белы костычкi!

Там агнi гыраць, там катлы кыпяць

Там i ворагi стыяць, палон дзелючы.

– Странная песня, – задумчиво сказал Лёве, когда Глеб смолк и отвернулся. – Очень похожа на одну старинную песнь, которую я встречал в нашей библиотеке… … там такие же слова про битву на реке Немиге, когда князь Всеслав Чародей рубился с киевскими полками, как кутался в синюю мглу, волком скакал через всю Русь от Тьмуторокани до Новгорода.

– Что за песня? – спросил литвин, так и не открыв глаз.

– Ироическая песнь о походе князя Игоря на половцев, – он помедлил несколько мгновений, словно сомневаясь, сто́ит ли, потом всё же негромко пропел (вернее, даже не пропел, а проговорил нараспев):

На Немизе снопы стелют головами,

молотят чепи харалужными,

на тоце живот кладут,

веют душу от тела.

Немизе кровави брезе

не бологомъ бяхут посеяни,

посеяни костьми руских сынов.

Жорж попробовал тут же подыграть мекленбуржцу, но не успел – тот уже смолк.

– Так вот что ты постоянно цитируешь?! – восхитился Грегори. – Ни хытру, ни горазду… копиа поют…