Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

Застыло.

И давно застыло. Твёрдо, как камень.

Ещё утром вливали, небось.

Больше всего это походило на смесь клея и гипса.

Овсов почувствовал, как его затопляет злость. По самую фуражку.

Сволочь.

Какая же сволочь!

Замок выпилили только через час, это обошлось Овсову в рубль серебром. Мастер, насмешливо улыбаясь (должно быть, это был не первый случай в его практике), поклонился и ушёл, а капитан-лейтенант распахнул дверь в прихожую.

Шагнул внутрь и остолбенел.

Полуденное солнце длинными полотнищами падало в окно, заливало гостиную и через отворённую дверь освещало прихожую. На полу прихожей густо был разбросан в каком-то непонятном, но чётко определённом порядке мусор: земля и хвоя, птичьи перья и кости с воткнутыми в них иголками, дорожками рассыпана соль. Поперёк всей прихожей тянулась начерченная мелом надпись – знаки понять было невозможно, но в том, что это именно надпись, не было никаких сомнений.

«Каббала!», – похолодев, понял Овсов и чуть попятился, чувствуя, как волосы у него под фуражкой становятся дыбом. Колдовства он боялся всегда, особенно после того, как его заикание, перед которым разводили руками лучшие столичные врачи, вылечила заговорами, выливанием растопленного воска и ключевой водой из колокольчика неграмотная бабка из отцовской деревни.

А прямо под надписью на полу лежала визитка.

Прямоугольник два дюйма на четыре, плотный картон цвета слоновой кости, с благородным белым отливом, тонкое и прямое обрамление червонного золота, простая виньетка по углам, напоминающая чем-то домовую резьбу на наличниках и коньках русских изб. И надпись славянской вязью, как в церковных книгах: «Иван Осипов (Каин)».

С дверной ручки свисало ожерелье из связанных вместе дохлых мышей, перевязанных вкривь и вкось цветными шерстяными нитками и к хвосту самой нижней мыши был подвешен исписанный клочок бумаги. Сквозняк из отворённой форточки (спасибо твоей привычке, Пётр Николаевич!) шевелил и клочок бумаги, и густые серые шерстинки на мышиных трупах, и волосы офицера.

Старший лейтенант судорожно сглотнул, лихорадочно соображая, что тут надо делать, чураться или креститься, но тут послышался мелкий, едва слышный цокот копыт и негромкое хрюканье. Волосам под фуражкой вставать дыбом, казалось было некуда, но оказалось, что вполне ещё есть. Холодный пот выступил густыми каплями, Пётр Николаевич тяжело, словно через силу, поднял руку, чтобы всё-таки перекреститься, шевельнул помертвелыми губами.

Такого страха он не испытывал никогда раньше.

– Да воскреснет бог… – шевельнул губами Овсов, и в этот миг оно выглянуло.

Двухмесячный поросёнок, отмытый добела, так что из-под белобрысой шерсти проглядывала розовая кожа, вышел из-за двери, несмело цокая копытцами по полу. На ногах его были мастерски прикручены проволочные шпоры, на плечах – картонные, раскрашенные тушью эполеты, обшитые позолоченной мишурой, на голове – сшитый из лоскутков сукна и чёрной лакированной кожи бикорн; кокарда грубо вырезана из кровельной жести и начищена суконкой до блеска. Следом волоклась жестяная же кривая сабля с проволочной рукоятью, привязанная к плетёной из бечёвки портупее.

Видно было, что вся эта амуниция поросёнка донельзя тяготит, и он на ходу то брыкал ногой, то тряс головой – безрезультатно.

Вообще, по всем каверзам было видно, что неведомый глумец или глумцы всё делали от души.

С любовью, так сказать.

Поросёнок остановился посреди прихожей, глянул с любопытством на капле́я из-под края бикорна и вопросительно-нежно хрюкнул.

У Овсова спёрло дыхание, перед глазами потемнело, он понял, что ещё немного – и разум его помутится. Кровь прилила к голове, он глухо выругался, поминая чёрта, бога, его мать, нечистое семя и Елеонский крест, пресвятую троицу и самого Вельзевула и ринулся к поросёнку, протянув руку с растопыренными пальцами.

Увы, пол оказался щедро полит чем-то скользким.

Овсов по запаху опознал оливковое масло, но удержать равновесие ему это не помогло, попытался ухватиться за дверную ручку, но только оторвал висящую на мышином хвосте записку – грохнулся во весь рост. Поросёнок, испуганно хрюкая, метнулся мимо него в дверь. Офицер, извернувшись пнул его ногой, поросёнок, коротко и пронзительно взвизгнув, исчез в коридоре.

Овсов разжал руку и глянул на записку, на криво и косо выписанные буквы.

«Доброго здоровьица, господин капитан-лейтенант. Jean Osipoff».

Овсов мчался по мощёной дорожке между сугробов.

Глухо стучали по мощёной камнем дорожке подковки сапог, бряцали (трик-трак! дзик-дзак!) шпоры, а в голове билось: «Высечь! Не стану и дело до субботы ждать, до профоса и людской! Сам высеку, прямо в классах! До костей мясо сдеру!».

Кого именно он собирался сечь, Овсов и сам толком не знал.

– А что отец? – жадно спросил Венедикт, и Влас на мгновение замялся, не зная, что ответить.