Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

Аникей сидел на кровати, высоко подобрав ноги, почти поджав колени к подбородку и тесно прислонясь к стене, почти прижимаясь к ней ухом, слушал невнятные постукивания и царапания из соседней камеры.

Номер двадцать первый – Дмитрий Иринархович Завалишин.

Деметрий.

Лейтенант флота.

Выходило у лейтенанта пока что плохо, слабо выходило.

Время от времени Аникей начинал постукивать в ответ – тупым концом карандаша – неплохой получался звук, должно быть, и Деметрий его слышит хорошо. Повторял следом за Завалишиным, уточняя и поправляя. Понемногу у лейтенанта начинало получаться.

– Доброе утро. Аникей.

– Ola[2]. Деметрий.

– Давно ль взяли?

– Первого марта. Дивов дал показания. И братец Полюшка.

– Досадно. Меня взяли ещё пятнадцатого декабря.

– А Книга?

Ишь ты, книга. Мичман Смолятин-второй (так должно быть, его и следовало называть, потому что Смолятин-первый – это отец) криво улыбнулся – печётся Дмитрий Иринархович, трибун наш, о Книге. Важную, должно быть, штуку он оставил Аникею. когда уезжал.

Смолятин невольно вспомнил, как он листал Книгу в тот вечер. Тайнопись и неизвестные языки. Попробуй пойми, что там. Знания (пусть и не очень большого) английского, французского и голландского хватило, чтобы понять с десяток слов. Похожих (Смолятин подозревал, что Книга написана по-испански или по-португальски – ни того, ни другого языков Аникей не знал… да и ни к чему беломорцу – ни испанцы, ни португальцы в Архангельск и на Онегу почти не ходят). Понял, что в Книге несколько каких-то списков, пять или шесть объёмистых текстов. И больше ничего.

– Книга у Шпейера.

– Шпейер?

– Шпейер арестован.

Аникей представил, как Деметрий там, за стеной, закусывает от досады губу и злорадно ухмыльнулся.

Они были друзьями, да.

Но странное чувство зависти смешанной с досадой, не оставляло мичмана – то, что он – в заключении, а Завалишин – на воле. И злорадство – что этого несгибаемого трибуна, наконец, взяли.

Откуда это чувство взялось, Аникей не мог понять. Злился на себя, досадовал, но справиться – не мог.

Пока не мог.

– У тебя есть на воле рука?

Аникей так и понял это слово – «рука». РУКА.

– Только отец.

Ну а кто ещё?

Да и что может отец?

Что может отец?

Зависит от ситуации.

Иногда может научить правильно себя вести в обществе, на войне, в деле. Может привить любовь к какому-то делу. Может воспитать характер сына. Может вступиться за своего ребёнка – неважно, за сына или дочь. Может заработать детям на начало новой жизни.

Может отдать жизнь за своё дитя.

Логгин Смолятин не мог ничего.

За три месяца в Петербурге мичман Смолятин-первый обошёл уже не менее двух десятков различных присутствий и не смог решить ничего. Нет, не так – НИЧЕГО. Чиновники низили глаза, юлили и говорили с увёртками – если попадался вежливый или просто боязливый, и замыкались и глядели поверх головы Логгина Никодимовича – если попадался наглый или совсем трусливый. Стоило только упомянуть, что Аникей взят по делу четырнадцатого декабря на другой день после мятежа, да ещё и ранен на Сенатской.

А некоторые вообще глядели на мичмана оценивающим взглядом, мгновенно прочитывали его платежеспособность и влиятельность и брезгливо цедили сквозь зубы: «Ничего нельзя сделать».

К концу февраля Логгин Никодимович преисполнился к чернильному племени глубочайшей неприязни, а к середине марта – возненавидел.

Мичман прошёлся по комнате – в доме Аникея, не отягощённом лишней мебелью, места хватало. В ушах шумело, лицо горело – всё-таки три дня назад его продуло серьёзнее, чем казалось – шёл пешком с Выборгской стороны на ледяном ветру с Балтики – на извозчика не хватило денег, мало взял с собой. Тогда, вгорячах-то пренебрёг – что беломорцу какой-то балтийский ветер. Ан вот, оказалось, не что…

Кафельная печка в углу пыхала жаром, но Логгину было нисколько не жарко, наоборот – его пробирала крупная дрожь.

«Заболел ты, братец Логгин, – сказал он сам себе, как будто и без того было непонятно. – Сляжешь?»

Сляжешь.

На этот раз Власа из корпуса отпустили только вдвоём с Венедиктом – Глебу и Грегори почему-то отказали. Наглеть не следовало, и помор согласился.

Отец на стук в дверь не отозвался. Влас недоумевающе поднял бровь – дверная ручка повернулась легко, и дверь отворилась – отец должен быть дома.

Спит, что ли?

Помор покосился на Венедикта – кузен тоже смотрел с недоумением – и подмигнул:

– Пошли-ка, Веничка, проверим, что там отец делает.

«А ну как он там не один? – непонятно откуда взялась нелепая стыдная мысль. – А с… гулящей девкой какой-нибудь…»

Щёки и уши обожгло огнём, словно в кипяток или в костёр макнули. Ну что за дурь лезет в голову?! Кадет по уму и слов-то таких знать не должен. Хотя на деле знает, конечно.

Отец лежал ничком на кровати Аникея, поджав руки под грудь и накрывшись стёганым лоскутным одеялом.

Спал.

Мальчишки переглянулись и подошли ближе, Влас нерешительно прикоснулся к отцовскому плечу – Смолятин старший спал прямо в мундире, и жёсткий, шитый серебром эполет на перекосившемся сукне упирался ему прямо в щёку.

Потряс.

Никакой реакции. Только сопение.