Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

Дражайший друг, с тоской снова пишу к твоей милости. Сил нет сказать, как истосковалась без твоего общества. Позора уже и не боюсь, что мне позор, коль тебя видеть не смогу. Узнать хотелось бы, не будет ли слишком большим нахальством просить навестить вдову в её одиночестве в тот миг, когда неотложные государственные дела дозволят выбрать свободное время? Desir[5] мой по-прежнему силён, можешь в том убедиться, коль выберешь время, мой желанный.

Вечно преданная тебе – Амалия Потаповна фон Шпильце.

Боровков вдруг осознал, что на губах его бродит мечтательная улыбка, как всегда, когда он думал о хорошенькой остзейской вдовушке, салон которой служил пристанищем многим холостым вдовым и просто тяготящимся семейным бытом офицерам и чиновникам за тридцать лет. И ему самому, сенатору Боровкову, – тоже.

Дмитрий Александрович сунул письмо в огонь свечи, листок бумаги скорчился, потрескивая, дымя сгоревшими пачулями.

Амалию Потаповну, пожалуй, следует навестить, нельзя позволять такой приятной и полезной женщине тосковать – это может привести к тому, что возможность её увидеть исчезнет вовсе.

Пожалуй, на ближайшее воскресенье… а семью, чтоб не было лишних вопросов – на мызу, в Ораниенбаум – там по весне хорошо, морской ветер с залива, сосновые боры гудят на побережье.

Боровков всё-таки не устоял, налил себе в бокал ещё на два пальца портвейна, поколебавшись, вздохнул, долил ещё на палец и убрал бутылку в секретер. Покосился на открытую тетрадь, с горечью признаваясь себе, что сегодня скорее всего, уже и не поймёт, что там за тайнопись.

Дверь снова чуть скрипнула («Сказать Стёпе, чтоб петли смазал – ни к чему в доме статского советника скрипеть дверям!») – на пороге возникла худенькая девочка десяти лет в бледно-зелёном платье.

Лизонька.

Елизавета Дмитриевна Боровкова.

– Батюшка, – голос дочки прозвенел серебряным колокольчиком. Бокал не видит за боковой стенкой секретера – и слава богу! – К тебе господин Авросимов с каким-то делом!

– Зови, – вздохнув и с сожалением покосившись на бокал, согласился сенатор.

5

Сполохи с трескучим грохотом катились по небу разноцветными колоннадами, плясали над бескрайними ледяными полями, над тёмными кляксами полыней, над островерхими, косо сломленными клыками торосов, веерами расплёскивались по безлунному звёздному небу, пробивали частой дробью низкие, нахмуренные облака. По снеговым полям, по сугробам и застругам[6] метались бегучие огни, отбрасывали причудливые ломано-гнутые тени.

Колгуев? Матка? Грумант?

Не всё ль равно?

Влас двинулся вверх по пологому склону, густо поросшего низкорослыми кустами и карликовой берёзкой. На плоской вершине холма грудилась скальная гряда с густой россыпью крупных, окатанных волнами валунов.

Сначала Влас проваливался по колено в снег, потом наст под ногами ощутимо затвердел, сквозь рыхлый снег, который становился всё тоньше, хищно оскалились заструги, и Влас прибавил ход. Слой слежавшегося снега постепенно тоже становился всё тоньше, сквозь него щетинился мох и проглядывали камни.

Около верхних валунов (они уже не круглились, а скалились ломаными углами – похоже было, что прилив сюда не досягал), Влас на мгновение остановился передохнуть, и в этот миг ему почудилось в густой мечущейся тени скалы что-то похожее то ли на избушку, то ли просто на груду плавника[7].