Не говори, что лес пустой...

Теперь уже не только Хильчиха и Горбовичи, а и еще с десяток ближних и дальних сел находились под партизанским контролем. В связи с этим опасность внезапного нападения немцев или нашествия карательных отрядов резко уменьшилась. У Давлята и Гуреевича появилось больше свободного времени, у бойцов — возможность нормально отдыхать. Они несли поочередно караульную службу, ходили в разведку, готовились в тепле к предстоящим боевым операциям. Все было как в регулярном воинском подразделении.

Тем не менее сердце Давлята оставалось неспокойным, и среди многих дум одна была особенно горькой. Он мог смеяться, торжествовать и злорадствовать, испытывать восторг и душевный подъем, но и мог вдруг уставиться в одну точку с искаженным страданием лицом, перед ним проносились картины прошлой мирной жизни, он видел жену и сына, Максима Макаровича, Оксану Алексеевну и Шуру, залитые солнцем улицы Сталинабада и Ташкента. Сынишка бежал, протянув ручонки, бежал, заливаясь веселым, счастливым смехом, и Давлят думал: «Увижу ль я когда-нибудь тебя таким веселым и счастливым, мой Султан?»

Вот и теперь, прощаясь с Борисом Федотовичем, Давлят вдруг увидел сынишку, который выскочил из-под снежного сугроба и бежал к нему, спотыкаясь, падая, ушибаясь, но все время звонко смеясь. Давлят хотел рвануться навстречу, однако ноги не послушались его. Он понял, что это наваждение, и стал напрягать все силы, чтобы сбросить его. Голос Бориса Федотовича, воскликнувшего: «Ай, забыл! Минутку!» — вернул Давлята к действительности.

— Что он? Куда? — спросил Давлят.

— Не знаю, — сказал тоже удивленный Гуреевич.

Через минуту Борис Федотович вернулся, держа за пазухой какую-то вещь.

— Вот, — смущенно заговорил он, — хочу подарить этот детекторный радиоприемник, сам собрал с ребятишками. — И протянул Давляту небольшую квадратную коробку из фанеры и полированных планок, выкрашенных коричневым лаком. — Надеюсь, вам пригодится.

Давлят взял приемник, покрутил ручки, и приемник ожил, послышались треск и свист убегающей волны, иностранная речь, лирическая мелодия, зажигающий марш…

— Спасибо, дорогой Борис Федотович! — с чувством произнес Давлят. — Еще как пригодится! Спасибо за бесценный подарок!

Борис Федотович лукаво сощурился.

— Но ваша поговорка про сито, которое предлог, надеюсь, остается в силе? — сказал он.

Давлят и Гуреевич рассмеялись.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Лесник Яким Яковлевич ушел с двумя своими товарищами на охоту и через сутки принес доброго, пудов на десять, кабана и огромного оленя. Вернувшись, он сразу направился к блиндажу главного врача партизанского госпиталя Капитолины Аркадьевны Медвидь. В блиндаж, однако, не вошел, позвал ее. Она вышла в белом пуховом платке на голове и ватнике, накинутом на плечи поверх халата.

Лесник был странно возбужден.

— С вас причитается, — сказал он, смеясь. — Можете, пани Капитолина, на радостях кормить нынче по двойной норме. А радость такая — ого-го!.. Немцам-то под Москвой накостыляли!

— Что-что? — остановилась как вкопанная Капитолина Аркадьевна. — Под Москвой?

— Под Москвой, дорогая пани, белокаменной! На сто верст почти отогнали с шестого декабря. Показали иродам кузькину мать!

— Постойте, постойте! Кто сказал?

— Я говорю! — стукнул лесник себя в грудь. — Я, Яким!

Капитолина Аркадьевна разволновалась:

— Яким Яковлевич, миленький, не шутка ведь это, переполошите всех раненых. Прошу вас…

— Вот те на! — всплеснул руками лесник. — Я ей радость принес, а она меня с похмелья считает. Так, что ли? Да спросите вон тех товарищей моих, с кем охотился, — показал он в сторону шалаша, возле которого двое пожилых мужчин в овчинных полушубках свежевали тушу кабана.

Капитолина Аркадьевна поправила сползший с головы платок. В глазах ее заблестели слезы.

— Верю, Яким Яковлевич, верю… Простите меня… Я сейчас, сию минутку, побегу, всех извещу, — говорила она, задыхаясь от волнения.

— Скажите, что слыхали от верных людей, — бросил ей вслед лесник и пошел помогать товарищам.

Радостная весть подняла на ноги весь партизанский госпиталь. Даже тяжелораненые забыли про свои страдания, и нашлись у них силы, чтобы приподниматься и даже сидеть, и на их серых, землистых лицах с впалыми щеками впервые за много дней заиграл румянец.

Капитолина Аркадьевна носилась, как молодая, хотя порой ее радость сменялась тревогой. Она, естественно, не могла сдержать ликования, ибо разгром немцев под Москвой, сам факт этот без подробностей, которых никто не знал, был правильно понят как поворот в войне, начало бесславного конца гитлеровских орд, заря долгожданной победы. Вместе с тем, будучи опытным врачом, Капитолина Аркадьевна тревожилась за последствия столь бурного ликования больных и слабых людей.

— Ну, будет, миленькие, хватит, ложитесь, — говорила она, переходя из блиндажа в блиндаж.

Но раненые плохо слушали ее, и в душе она сетовала на то, что не оказались на месте Наталья и Алена, ее верные помощницы, которых накануне вечером сама же отпустила в Вербовичи.