Не говори, что лес пустой...

Он тряхнул головой, поднял глаза на Оксану Алексеевну. Она сидела как изваяние, в невыразимой скорби.

— Трудная судьба досталась нашему поколению, — тихо выговорил Мардонов.

— Да, — сказала она. — Оградить бы грядущие от подобных несчастий…

Оксана Алексеевна хотела сказать что-то еще, но в дверь постучались. Вышла Шура, пошла открывать.

— Кто там? — спросила Оксана Алексеевна.

— Шакен, — ответила Шура.

Оксана Алексеевна пояснила Мардонову:

— Шурин друг, курсант артиллерийского училища. — Она грустно усмехнулась. — Как видно, счастье этому дому приносят военные.

Мардонов тоже чуть-чуть, краешком губ, улыбнулся.

— Жизнь берет свое, — сказал он. — Где любовь, там и счастье.

Шура представила своего друга, высокого, стройного, смуглого юношу — казаха с открытым лицом и умными, живыми глазами. Мардонову он понравился. Нравился, судя по всему, и хозяйке дома.

— Если разрешите, Оксана Алексеевна, мы с Шурой немного погуляем, — сказал Шакен и, когда она согласно кивнула головой, попрощался с Мардоновым по-военному, щелкнув каблуками и вытянув руки по швам.

— Молодежь! — вздохнула чуть слышно Оксана Алексеевна.

Она угостила Мардонова чаем, после которого он предложил ей тоже пройтись по улице, немного развеяться. Она искоса глянула на его костыли, запнувшись, спросила:

— А вам не… не трудно будет?

Мардонов взял костыли, поднялся. Шутливо сказал:

— О чем речь? Я ж на трех ногах теперь!..

Грустной была эта шутка.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Шли дни, месяцы, ушло лето, наступила осень. Победа была уже близка, никто не сомневался, что скоро, теперь уже скоро мы придем в Берлин и там, в его собственном логове, добьем фашистского зверя.

Этой уверенностью жила и Оксана Алексеевна. Но сердце ее кровоточило, боль утрат терзала долгими бессонными ночами. «Кончится война, — думала она, — в прошлом останутся беспримерные людские страдания, будет праздник, великий и гордый, вернутся к родным очагам сыновья и мужья, братья и сестры, все те, кто, на радость и счастье, останется жив. Жизнь снова потечет по своему мирному руслу, снова будут любовь и труд, звонкие голоса ребятишек, радостный смех. Но никогда, никогда не изгладится память об этих днях. Не забыть ни нам, ни тем, кто будет после нас, не вернувшихся с войны, не забыть!.. Счастье, увы, вернется не в каждый дом. Где Максим? Где Давлят? Наталья и милый Султан? Неужели никто из них не постучится когда-нибудь в нашу дверь? Неужели всех растоптала, убила война?»

Оксана Алексеевна, сдерживая рыдания, кусала подушку, которая не просыхала от слез. Если бы не работа — не ученики и школа, — Оксана Алексеевна вконец извелась бы.

— Ну, мамочка, возьми себя в руки, так же нельзя, — говорила ей Шура.

— Все понимаю, доченька, все, — отвечала она. — Но это выше моих сил. Стоит подойти к дому, как слышу голос отца или смех Натальи, Султана…

— Так давай уедем отсюда.

— Куда? Кто нас ждет в это трудное время?

— Я поговорю с Шакеном.

— Ох, простушка моя! — утирала краем платка глаза Оксана Алексеевна. — Будто приготовили твоему Шакену дворец… Ты мечтай, чтоб кончилась война… — Она вздыхала. — От себя, доченька, не убежать.

Прежде не знала она дороги в поликлинику, а теперь зачастила туда, сердце то и дело сжимало острой болью. Однажды приступ случился на уроке. Ее привезли в поликлинику, сделали укол, напоили лекарством и уложили на кушетку. Пожилая медсестра скорбным тоном, поджимая губы, сказала:

— Не давать сердцу воли вам надо, милая, не то свалитесь ведь совсем. Гляньте вон на ту женщину — ослепла от слез.

Женщина сидела на стуле. Морщинистое, как у старухи, лицо, белый платок на голове, белая, седая прядь на виске. В одной руке держит старенькие очки, другой утирает слезящиеся глаза и что-то шепчет, шепчет, все шепчет, и вырывается из груди не то вздох, не то стон.

Оксана Алексеевна села на кушетке, перевязала свой черный платок и, слабая, в холодном поту, стала смотреть на женщину, к которой в это время подошла другая, помоложе, и сказала:

— Ну хоть здесь держите себя.

Женщина всхлипнула:

— Сыночек родной, заступничек мой…

— Как и я, на войне потеряли? — спросила Оксана Алексеевна.

— Если бы на войне… — залилась женщина слезами.

— В двенадцать лет пропал из дома, — пояснила ее спутница. — Был единственным сыном.

— Единственной радостью, богатством и счастьем был мой несчастный Давлят, — сквозь слезы прибавила женщина.

Оксану Алексеевну бросило в жар. Вырвалось из самого сердца:

— Давлят?!

— Его звали Давлят, — сказала спутница женщины.

— А отца? — чуть слышно прошептала Оксана Алексеевна.

— Покойного звали Султаном Сафоевым…

— Вы мать?! — вскричала Оксана Алексеевна. — Живы?! — Она резко поднялась, но голова закружилась, в глазах потемнело, и она свалилась на кушетку без чувств.

Вокруг нее засуетились, прибежала врач, снова сделали укол, снова напоили лекарством. Однако она не приходила в себя. Ее переложили на носилки, унесли в стационарное отделение.

— Саида-Бегим, соседушка, что случилось? Кто эта женщина? Чья мать? Почему она спросила, жива ли я? — допытывалась женщина у своей спутницы.