Не говорите Альфреду

Месье Беге, который всегда был брюзгливым и сделался особенно брюзгливым сейчас, когда больше не являлся премьер-министром, кисло заметил, что эти сочные ракообразные в данный момент, вероятно, увариваются в крестьянских хижинах. Для них было бы гораздо лучше, объяснил он холодным, невыразительным тоном, если бы их варили в посольстве, потому что в хижинах кастрюльки, пожалуй, меньше, а огонь слабее, и агония будет продолжительной.

Норти осталась равнодушной к данному аргументу.

– Я видела на их милых мордочках, когда они отгребали… то есть удалялись… что они больше никогда не позволят себе быть пойманными, – спокойно произнесла она.

Буш-Бонтан сказал:

– Полагаю, мисс права. Церковь запретила варение еретиков заживо: они однажды попробовали, в Испании, и даже испанские нервы не выдержали этого зрелища. Следует ли нам подвергать живых существ такой ужасной жестокости ради того, чтобы раз или два набить рот вкусной едой?

– M. le Président, je vous aime [66], – промолвила Норти.

– Взаимно.

Месье Беге выглядел как нянька, чьи подопечные зашли слишком далеко в своей глупости. Он сказал что-то месье Ю о невыносимом легкомыслии les britanniques [67]. Месье Ю, человек добродушный, ответил, что хотя он, естественно, сожалеет о потере вкусных лобстеров, но находит всю эту историю забавной, трогательной и plutôt sympathique [68]. Месье Беге завел глаза к небу. Его плечи тоже задвигались вверх, пока не стало казаться, что они никогда уже не опустятся. Он огляделся в поисках сторонника, увидел, что взор мадам Ю тоже обращен к потолку и она явно на его стороне. Они сели на диван и стали разговаривать, бросая недовольные взгляды в сторону Норти.

Прибыли Валюберы, красивые и элегантные. Я представила Шарля-Эдуара Норти и с удовлетворением заметила, что этот хорошо известный губитель женских сердец тотчас же пал жертвой ее обаяния. Похоже, вечер начался удачно; большинство гостей, если не все, были на месте и замечательно ладили друг с другом. Меня всегда поражает, как легко французская вечеринка сходит со стапеля и отплывает в открытое море. Гости приезжают, полные решимости наслаждаться, а не настроенные, как в Оксфорде, испытывать неловкость. Здесь не бывает периодов молчания, все гости находят близких себе по духу собеседников или, по крайней мере, кого-то, с кем можно поспорить. Даже неодобрение месье Беге имело то положительное качество, которое облегчает задачу хозяйки. Оно привело к оживленной беседе и перегруппировке компании.

В этот момент Норти полагалось пересчитать гостей и сообщить мне, все ли собрались. Однако она была так плотно окружена министрами, что я не могла поймать ее взгляд, дабы напомнить ей о ее обязанности. За нее это сделал подмигнувший в мою сторону Филип.

– Все здесь, – вскоре сказал он мне.

Открылась дверь. Я предположила, что это пришли объявить о том, что обед подан, недоумевая, почему именно из этой двери, а не из той, что вела в столовую. Секунду ничего не происходило. Затем, двигаясь боком, в комнате появился мой бородатый сын Дэвид, таща за собой синюю пластмассовую колыбель, за вторую ручку которой держалась девушка. Он был в вельветовых брюках, коротком шерстяном пальто с капюшоном и деревянными пуговицами, рубашке из шотландки и сандалиях поверх толстых грязных желтых шерстяных носков. Девушка была миниатюрная, светловолосая, с головой, похожей на кокон шелковичного червя, в короткой запачканной белой юбке с черным поясом, которая болталась над пластиковой нижней юбкой, в красных чулках и остроносых золотых туфлях на высоком каблуке.

В тишине, наступившей при появлении этой странной пары, я услышала голос (очевидно, месье Беге), говоривший что-то вроде «cet individu à mine patibulaire»[69], а другой голос (вероятно, Шарля-Эдуара де Валюбера) сказал: «pas mal, la petite»[70].

Я всегда радуюсь, когда приходят мои дети. Устремляюсь вперед, улыбаюсь и распахиваю объятия. Так я поступила и на сей раз. Дэвид и девушка плюхнули колыбель на изысканное произведение Вайсвайлера[71]. Он сердечно поцеловал меня (ох, эта жесткая, как щетка, борода) и произнес:

– Ма, это Дон.

Реакция Альфреда была не такой мгновенно-восторженной, как моя. Радушно приветствовать мальчиков, каковы бы ни были обстоятельства их прибытия, его заставляет не столько инстинкт, сколько вопрос принципа. Наш дом – это их дом, их убежище от штормового ветра. Если они голые, их надо одеть; если голодные – накормить; если полиция пяти стран наступает им на пятки, они должны быть укрыты. Никогда никаких вопросов. Сейчас Альфред шагнул вперед и обменялся рукопожатием со своим сыном, устремив на него суровый, проницательный взгляд.

– Это Дон, отец.

– Как поживаете?

Альфред повел Дон и Дэвида по комнате, представляя их гостям, а я тем временем советовалась с Филипом о том, как «вписать» их в наш обед.

– Вы действительно считаете, что это хорошая идея? – спросил Филип. – Они такие грязные с дороги…