Не исчезай

– Я рад, что дело обстоит именно так, – любезно отметил ее восклицание Джейк. – Эта милая женщина права – в истинной поэзии даже перевод – хороший перевод! – способен передать гениальность речи поэта. Но вернемся к нашему Фросту. Это был фермер, философ, мыслитель, крайне далекий от политики. Обратите внимание, он поехал в Россию к Никите Хрущеву, но лишь для того, чтобы предотвратить войну, разрешить конфликт. Странная вещь! Он всегда старался держаться подальше от любой политики, это правда. Ненавидел либералов. Но когда Эзра Паунд попал в госпиталь для душевнобольных, госпиталь «Святой Екатерины», он попытался ему помочь. Паунд был фашистом, он поддерживал Муссолини. Парини рассказывает, что в Италии он выступал на радио против американцев и англичан. Предатель и безумец. Элиот, Хемингуэй, Фрост и еще кое-кто пытались вызволить его из госпиталя, ведь это была именно психушка. Они все хотели вызволить «старика Эза» из этой тюрьмы. Но единственный из всех – Фрост – был лично знаком с Эйзенхауэром. Он знал людей из его администрации, знал Шермана Адамса, губернатора Нью-Гемпшира, который потом стал руководителем администрации Эйзенхауэра. Фрост был в долгу у Паунда – Эзра помог ему. Но самое главное – он был одним из основателей поэтического модернизма.

– Мы называем его одним из поэтов-имажистов! – выкликнула мать Любы. Каждый раз, выбрасывая реплики в зал, она приподнималась со своего места во втором ряду, слегка подпрыгивая, как слегка ослабевшая пружинка.

– Да-да, Паунд собрал антологию поэтов-имажистов под названием «Des Imagistes». Но он вышел из группы после 1915 года и уехал во Францию.

– Эзра Паунд крайне мало известен русскоязычному читателю, – вновь зазвенел слегка дребезжащий голосок Эльвиры Марковны. – Возможно, потому, что он был фашистом. Или в связи с его «нестандартный» поэзией. Но имажисты очень повлияли на русскую поэзию. У нас тоже были имажинисты. Им было свойственно праздничное ощущение жизни.

– Да, вы правы, дорогая дама. Надо сказать, что Фрост имел совсем иное видение жизни и, не скупясь, делился им с читателями. Он не был «легким» поэтом, это огромное заблуждение, когда его воспринимают как патриархального, крестьянского поэта, эдакого Дедушку Мороза.

– У нас был Заболоцкий.

– К сожалению, не знаком. Но вернемся к Фросту, к нашему американскому Морозу. Он умер в 1963 году, в том же году, когда застрелили Кеннеди, но до этого рокового события. – Джейк остановился, ожидая, что бойкая русская вставит свои два цента, но она молчала. – Надо сказать, что это Удалл, министр внутренних дел США, предложил кандидатуру Фроста для инаугурации. И Кеннеди сказал: «Что? Этот старый актер, тот, что вечно тянет одеяло на себя? Да они все забудут, что меня только что избрали президентом. На следующий день газеты будут писать только о нем». Так и оказалось на самом деле.

– Он лукавый был старик, этот ваш Фрост, – посмеивается Эльвира Марковна.

– Да, было такое, – вторит ей Джейк. – По сегодняшним стандартам он бы не показался чересчур политически корректным. У него были очень личные убеждения во всем. И выражал он их яростно, отчаянно, закусив удила. Я цитирую Парини: «Демократ, который ненавидел Рузвельта. Поэт труда, но он не желал поддерживать „Новый курс“. Он не был против войн в целом, но выступал против Второй мировой войны. Он поддерживал Айка[56] и Джона Кеннеди. А еще был антикоммунистом, симпатизирующим Никите Хрущеву».

– Тот еще фрукт!

– Хе-хе-хе!

– Почитайте нам его стихи!

Зрители хлопают. Люба ждет, что Роберт появится в зале, подсядет к ней, встанет в дверях или устроится рядом с Джейком. Но его здесь нет.

Джейн ободряюще улыбается. Джейк подтягивается, одергивает пиджак с накладными карманами и начинает декламировать:

– Да, с ночью я воистину знаком…

Эльвира Марковна покачивает головой в такт словам, слегка раскачиваясь, словно укачивает ребенка. Ей вторит Джейн.

– Я под дождем из города ушел,
Оставив позади последний дом…

Публика невнимательна. Лампы дневного света отражаются в сливочном сиянии паркетных полов, слышны кашель, перханье, бормотание; пронзительно шаркают старческие ноги, постукивают ходунки. В дальнем конце зала сгорбленная пианистка трясущимися руками открывает рояль и начинает подбирать неверную мелодию.

Навстречу мне в потемках сторож брел.
Чтоб ничего не объяснять ему,
Я взгляд нарочно в сторону отвел.

Увлекшись, Джейк раскачивается, полузакрыв глаза. Но никто, кроме Любы, ее мамы и Джейн, его не слушает.

Внезапно, сам не знаю почему,
Мне показалось, будто мне кричат
Из города. Я вслушался во тьму.

Рядом со сгорбленной пианисткой присел тщедушный господин в клетчатом пиджаке и стал подыгрывать ей одним пальцем. Джейк, отдавшись стихам, не обращает на это внимание, продолжая декламировать: