Не исчезай

– Непременно, – ответил Поэт и улыбнулся.

Люба тоже растянула рот в улыбке.

– Подождите, – сказала она, – я сначала освежусь.

«Похоже, моя речь приобретает устаревшие фростовские интонации. А может, это обороты из прежней жизни, из его времени? Или мое собственное восприятие, полученное из книг, фильмов? Откуда иначе мне знать, как звучала речь в те времена?» В голову пришло, что ей совершенно не известно, так ли выражался истинный поэт Фрост. Впрочем, говорил-то он по-английски… Пил ли он кофе? Впрочем, в Америке все пьют кофе…

Люба выскользнула из-под одеяла (Фрост деликатно отвернулся), поспешно накинула халат. Нет, не ежедневный тяжеленный, несвежий махровый балахон, а длинный, элегантный, шелковый – холодно, но прилично. Утренний туалет пришлось совершать в темноте, при закрытых шторах, впопыхах. Она боялась, что Фрост исчезнет или зайдет в ванну, даже заперлась на защелку, чего в семье никто не делал. В этом доме не страдали чрезмерной щепетильностью. Здесь по утрам ходили нагишом, издавали неаппетитные звуки – результат взаимного комфорта или безразличия: спутник долгих браков, бич супружеской жизни. Она торопилась, боялась, что проснется муж, что редкий шанс испарится, а призрак ускользнет. Откуда знала, что это призрак? Да и как (в который раз возникает один и тот же вопрос) – как она признала в нем Фроста?

Поэт сидел у стола, подперев подбородок ладонью. Вид у него был задумчивый, серьезный.

– Toast? – спросила она. – Гренки? Кофе с молоком?

– Со сливками, если можно, – попросил Фрост.

– У нас нет сливок, только молоко, – развела руками Люба.

– Ничего страшного, можно и с молоком, – успокоил ее Роберт.

– Мы пьем черный, – извиняющимся голосом объясняла Люба доставая из шкафа хорошие чашки – розовые с золотым ободком.

Обмахнула для приличия стол, положила зеленые салфетки. Кофе уже струился в полость кофейника.

– Что ж, Люба… Ведь Люба – это «любовь», да? Что с вами случилось?

– Ничего не случилось. У нас… у меня все хорошо, – стала торопливо бормотать Люба. Она смутилась; гость смотрел пристально, вытягивал правду из самой глубины ее существа. – Я не жалуюсь, у меня все хорошо. Ну, вот работа, да… Тяжело тащить изо дня в день. Рутина…

– Да, я понимаю, трудовая жизнь… Впрочем, в этом есть мудрость и успокоение, поверьте мне.

– Ах, ну что вы говорите! Я все думаю, не поменять ли мне работу…

– Зачем?

– Не знаю… Как-то все не так. Я вот почти не пишу, денег мало. Ничего нового впереди меня не ждет.

– Но вы ведь любите помогать людям?

– И что? Кому я нужна? Кто меня там ценит?

– Ну а вы, вы сами, Любочка? Вы себя цените? Вы такая прелестная женщина. – Люба зарумянилась свежим после душа лицом. – Да-да, не краснейте, хотя вам румянец к лицу. Любовь – это непреодолимое желание быть непреодолимо желанным. Вы желанны, Люба. Ведь и муж вас желает, не правда ли?

Это было не совсем так, но Люба хранила свои секреты, даже от самой себя. Тайная жизнь согревала душу. Она смущенно опустила глаза.

– Ведь вы меня позвали, не так ли? Поэтому слушайте: не надо ожидать результатов. Секрет в том, чтобы жить, понимая, что результат ваших усилий не гарантирован. Единственный гарантированный результат – это не тот, к которому вы стремитесь.

4

Теперь в ее семейной повседневности уменьшилось число бытовых конфликтов, в то время как на воображаемом – вполне для нее реальном – фронте бури сменялись затишьями. Люба пребывала в полусне. Очарованной зомби шла по жизни, когда все решения принимал кто-то другой – муж, сын, начальница, коллеги по работе, продавцы магазинов, случайные попутчики-свидетели, друзья, прохожие, обстоятельства, погодные условия. Даже войдя в «Старбакс», она неуверенно переступала с ноги на ногу, не смея сделать выбор, почти всегда доверяя это ответственное дело юным кофемейкерам, обслуживающим захлебывающуюся в кофеине Новую Англию. Не раз ей приходилось сталкиваться с нетерпением случайных собеседников, официантов, даже работников бензоколонок. Она задумывалась – частенько надолго, – какой бензин ей нужен, на какую сумму, какой именно майонез следует приобрести, какую книгу снять с полки. С фотографий этих лет смотрит еще моложавая, слегка расплывшаяся женщина с неопределенным выражением лица, где затаилась то ли детская растерянность, то ли природная глупость.