Не исчезай

Пошлость? Она нуждалась в такой пошлости. Вера? Хотя бы в эти тексты, написанные торопливо, почти неразборчиво. Успеть записать. Чтобы время не утекало сквозь пальцы. Работа в госпитале помогала создать видимость деятельности, ежедневности. Переводчики привыкли ко всему, видели все. В надежде найти понимание, преодолеть свое многолетнее одиночество, Люба старалась не отличаться, не выделяться, искала людей, друзей, ждала разговоров. Но тут же отталкивала их от себя – по причине несовпадения с внутренней реальностью. Переводчица Кира говорила: «У меня есть одно достоинство. Я даю непрошеные советы». Смеялась.

– Любочка! – восклицала Кира. – Оглянись вокруг. Жизнь прекрасна и удивительна, как старый вонючий козел – вонючий, лохматый, но живой. Сколько событий! Мы, конечно, когда-нибудь с тобой подохнем, и подохнем скорее раньше, чем позже, но пока мы еще живы, стоит все же попытаться получить удовольствие. Ты посмотри, что в мире происходит. Вот тебе, к примеру, Сара Пэйлин – это ж моя любимица! Не баба – сокровище. Одной рукой детей рожает, другой пристреливает медведей. Вот уж баба с яйцами. Будь я негр преклонных годов, влюбилась бы в Сару Пэйлин… Не знаешь? Да это цитата из Маяковского.

Интернет сообщал про Сару Пэйлин разное, но Люба не особо интересовалась разным – была далека от политики. Гораздо больше ее интересовали судьбы мира – вернее, культуры. Люба считала, что цивилизация зашла в тупик.

– Ты слишком много думаешь, – сообщала все та же Кира. – Это непростительная роскошь, особенно для нас, работающих женщин. Думать, а особенно задумываться опасно. Народ не простит. Народ тебе простит все: изнасилование, убийство. Только инакомыслие не прощается…

Люба записывала за ней. Записывала за всеми. Вдруг пригодится? Приходила домой, перебирала карточки, на которых делала записи, свои блокноты. Перед сном писала в случайном дневнике. Множество этих красивых тетрадочек в твердых обложках валялось по дому; она забывала о них, бросала одну, находила другую, давно начатую и заброшенную. В них, в частности, можно было прочесть:

«Боюсь анонимности. Еще больше – узнаваемости».

«С этим Интернетом все смешалось. Раньше информация хранилась по разным углам. Теперь все в единой Сети. В эту Сеть не сбежишь, как не убежишь от себя. Здесь встречаешь все тех же людей – друзей, недругов. Словно различные отражения реального мира. Осколки реальности, зеркала, а в них – твои собственные искаженные лица…»

Записывала за собой, за всеми, но перечитывать эти неровные, прыгающие строчки, царапающие бумагу, душу, не хотелось. Неприятие или отторжение от своих же мыслей, чувств – внутренний цензор диктовал ей, как надо, как должно.

«…То, что я пишу, имеет цвет. Вся жизнь – игра оттенков… Почему мне так мучительно, нестерпимо необходимо писать? В мире, где не осталось цельности, это единственная возможность обретения свободы. Не свободы от чего-то, а свободы воссоединения с собой, с окружающими… Все распадается, распадается на неравные части. Мир распадается на куски. В мире компартментализированном, разъединенном, лишь оставшись наедине с собой, возможна хоть какая-то цельность».

Между дневниками, отрывочными записями, случайными заработками, домашними делами проскакивали, пролетали годы, как в Лету окунались. Верстовые столбы – мимо, мимо.

Часть третья

Глава первая «Новый Иерусалим»

1

Это была осень. Или весна. Она давно перестала следить за сменой дней, лет, времен года. То была жизнь, наполненная снами, мечтами. Календарь не отражал действительность. Мысли скользили мимо дней. Окружающий мир рассеивался, как предутренний сон, – что-то происходило, но не с ней. Собственно, это была не она – слов не было, текстов не было; ее не было. Она страдала от творческой засухи, ждала вдохновения, как ждут дождя. Писательство застопорилось.