Не могу больше (СИ)

— Да! — заорала Мэри в ответ, а потом, обхватив руками голову, тонко, жалобно запричитала: — Это никогда, никогда не кончится. Никогда. Никогда. Этот кошмар. Мерзость. Мой отец, Тим, ты… За что? Почему вам так необходимо меня уничтожить?

Слабая струйка дыма плавно тянулась к потолку и разливалась крошечным облаком. Джон проследил её недолгий полет и вновь посмотрел на жену: — Может быть, это необходимо тебе? Уничтожить. Всех, кто, как ты считаешь, в чем-то перед тобой виноват.

Мэри резко вскинула голову, залившись густым румянцем. — Ты знаешь.

— Да. Знаю.

Перламутровый фильтр вонзился в сухие губы. Огонек на конце сигареты коротко вспыхнул. — Она всё-таки выболтала нашу тайну. Так я и думала. Напилась и распустила язык. Как же я ненавижу её — жалкую куклу, хлопающую кукольными ресницами и взбивающую кукольные кудряшки. Господи! Десять лет мой отец… мой прекрасный, самый лучший в мире отец… подкладывал свою задницу под какого-то тупого урода с её немого согласия. Два этих извращенца, папочка и мамочка, мило договорились. Заключили контракт. Дьявольскую сделку. И при этом она святая, он заблудший и глубоко несчастный, а я чудовище, которому нет прощения. Это немыслимо. Непостижимо. Жалкая безмозглая неудачница. Всё из-за неё. Только из-за неё. Вся моя жизнь перечеркнута этой трусливой, никчемной сучкой, вообразившей, что именно такой и должна быть любовь: всепрощающей, дрожащей от ужаса быть покинутой.

— Я предлагаю тебе замолчать.

— Ты предлагаешь мне замолчать? Ты - мне? Натрахавшись со своим покойничком, ты предлагаешь мне замолчать.

Джон выхватил сигарету из её ледяных пальцев и с ненавистью забросил в пустую мойку.

— Да что с тобой?! Как бы ни был я ужасен в твоих глазах со своими греховными чувствами, ты ужаснее во сто крат. Мэри, опомнись! Ты ли это? Откуда столько ненависти и яда в милой, нежной девушке, повстречавшейся мне в подземке тем чертовым вечером? — Он поднялся, сел, снова поднялся, пройдясь по крошечному периметру кухни, задыхаясь не от дыма, а от бессилия. — Это наш выбор, понимаешь? Наш. Тех, кто живет не по чьим-то долбаным правилам. Возможно, выбор не самый лучший. И уж точно — непомерно тяжелый. Твои родители, я… Думаешь, это так сладко — быть виноватым? Поверь, горше ничего придумать нельзя. Ты задыхаешься, придавленный насмерть громадой вины. Ты во всём не прав, и чертовски хорошо это понимаешь. Это грызет тебя беспощадно — каждый день, каждую минуту. Но ты не можешь иначе, потому что сдохнешь, сойдешь с ума, полезешь на стену, если не сделаешь то, чего хочешь неодолимо. Так, что жизнь не жалко отдать.

— Нет. Боже, нет, — выдохнула она отчаянно и потрясенно. — Это не может быть правдой. Нет. — Взгляд метался по лицу Джона зелеными вспышками. — Ты и он? Боже.

Джон недоуменно осекся. Казалось, ещё минута, и Мэри упадет замертво — так обесцветило её кожу неожиданное, неведомое открытие.

Какого дьявола происходит?! Что за очередная комедия?

И вдруг с удивлением догадался: до последней минуты она не верила тому, в чем убедительно и страстно обличала его едва ли не каждый день. До этой самой минуты не верила. Она упивалась мучительной, опасной игрой, искренне страдала и плакала, в душе оставаясь уверенной: это всего лишь страхи, необоснованные и глупые. Раны, не желающие затягиваться и саднящие от малейшего прикосновения. Ревность, затмившая разум и уродливо исказившая всё вокруг. И даже если её муж, боже, да, она вынуждена это признать, её Джон ставит Шерлока Холмса превыше всего на свете, если тянется к нему и душой, и телом, рвется туда, где жизнь его когда-то была наполнена истинным смыслом, где было по-настоящему хорошо, опасную черту он не перейдет никогда. Только не Джон.

На этот раз её ужас был неподдельным, далеким от мазохистского упоения: боже милостивый, а ведь это совсем не игра, и черта — давно уже лишь воображаемая преграда.

— Ты всё-таки трахнул его. Трахнул. Неужели такое возможно? — Она зажала ладонями уши и крепко зажмурилась, бормоча как в бреду: — Признался. Признался. Признался. Только что. Сукин сын.

— Завтра я съеду.

Мэри открыла глаза. Взгляд не выражал ничего: безмятежная зеленая гладь, ни отблеска, ни оттенка.

— Съедешь?

Неожиданно и странно она успокоилась. Словно чье-то мощное ледяное дыхание вмиг остудило бурлящую лаву, и та покорно застыла мирным, безопасным плато. — Съедешь к нему? К Шерлоку? Снова поселишься на Бейкер-стрит?

— Да. — В этом резком переходе от яростного кипения к смирению, в этой спокойной деловитости таился какой-то подвох — Джон насторожился и внутренне подобрался. — Поселюсь. И займемся разводом. Прости.

Мэри пожала плечами. — За что? Вполне достойный итог: двое счастливых мужчин и одна брошенная, никому не нужная женщина.

Сердце ёкнуло и, стукнувшись о грудину, заколотилось громко и часто. В лицо бросилась горячая кровь. Его снова поймали, и снова так удивительно просто, будто ловушка всегда наготове: раз, два и замочек негромко щелкнул. Слова жены ударили больно и метко — туда, где беззвучными стонами надрывалась истерзанная сомнениями совесть.