Не надо стесняться. История постсоветской поп-музыки в 169 песнях. 1991–2021

Линда от волос до ногтей была полностью придумана мной. Я писал музыку, я играл на всех инструментах, я подпевал и прочее. Это было мое внутреннее «я», а Линда была прекрасным исполнителем моей воли. Она замечательно выполняла все задачи, которые я перед ней ставил, и в этом смысле была абсолютно идеальна как некий арт-объект, который я хочу предложить людям. Все клипы тоже придумывал я – и еще участвовали режиссер Армен Петросян и оператор Максим Осадчий, мои друзья, которых я привез из Кургана. Никакого сопротивления индустрии мне преодолевать не приходилось. Конечно, мне говорили, что это не может быть популярным. Но я никого не слушал, как не слушаю и сегодня.

Наверное, то, какой эффект тогда произвела Линда, можно сравнить с тем, как сейчас реагируют на Моргенштерна. Только мы поинтеллектуальнее были, в нас было больше смыслов. Но как и в случае Моргенштерна, это было явление, которое никто не мог объяснить. И как и в случае Моргенштерна, объяснить это на самом деле очень легко. Это просто яркая, завернутая в оболочку понятная структура. И Линда, и Моргенштерн – это частушка, завернутая в модную аранжировку. И все.

На мой взгляд, никакого влияния Линды сейчас нет. Она изуродовала имидж, который был для нее создан, как только стала петь тексты типа «Шерстяная дата». Она испортила свою репутацию, и ее воспринимают уже иначе. Ей не удалось стать идолом. А сломал все ее папа, который прибежал и сказал: теперь я здесь решаю. Я просто встал и ушел.

Интервью: Александр Горбачев (2020)

Фадеев отвечал на вопросы голосовыми сообщениями

Линда

певица

Я родилась в Кентау, в Казахстане. Там все было пропитано какими-то ритмами, сказаниями: ты живешь внутри одной большой мантры. Первым инструментом, который я услышала года в четыре, гуляя по базарным площадям, была домбра – это деревянный инструмент с двумя натянутыми очень толстыми струнами. Его звук напоминал горловое пение – эта музыка была как фон для какого-то речитатива, сказания. Как-то, гуляя в очередной раз, я увидела старца, мудрого человека – и вот он напевал такую однотипную, монотонную мантру. Я это запомнила, это стало жить во мне. Потом по мере взросления я начала интересоваться этим все глубже и глубже. Понимала, что мне легко, когда я слышу знакомые звуки, этот музыкальный язык. Я никогда не думала, что буду всю жизнь заниматься музыкой – это просто было частью моей жизни. Я не знала, что есть какая-то такая профессия, маленькая была. Но меня всегда это привлекало.

Я поступила в Гнесинку, но родители думали, что я поступаю на юридический факультет. Поскольку у нас в семье были одни юристы и хирурги, то я должна была выбрать что-то из этих профессий. Папа был у меня очень строгий – спорить с ним было бесполезно. Я никогда и не спорила, просто делала по-своему. Когда я поступила, папа вернулся из очередной командировки; мы с мамой поехали его встречать в аэропорт, чтобы сообщить ему это пренеприятнейшее известие. Деваться было некуда, потому что меня взяли. И взяли в первоклассную группу: я попала к удивительному человеку Владимиру Христофоровичу Хачатурову. Легенда, мастер музыки, интереснейший человек, во всех направлениях очень продвинутый. На экзамене нужно было спеть три песни – одну не на русском языке, одну народную и одну какую-нибудь блюзовую или джазовую. И прочитать свою любимую поэму, какой-то фрагмент. Я читала «Молитву» Марины Цветаевой и Ахматову. Очень переживала – но когда я начала читать, мне стало абсолютно все равно. Я очутилась в том месте, где могла писать Цветаева; даже слышала какую-то музыку в голове, вообще улетела. Там были слезы, и я встала на колени. Меня трясло, нужен был какой-то доктор, чтобы привести меня в чувство. В жюри было человек пятнадцать – восемнадцать, и когда это случилось, Владимир Христофорович встал, подошел ко мне и сказал: «Ты моя, записывайся». Папа не препятствовал: он смеялся – был уверен, что я все равно вернусь в какую-нибудь экономику. Считал это подростковой шалостью, переходным возрастом. Но он ошибся. Сейчас он очень любит музыку, стал одним из самых ярых фанатов.

[Эстетику моих первых альбомов] невозможно создать искусственно. Все получается, потому что команда, с которой ты это делаешь, знает твои наклонности, как ты воспринимаешь мир. Я была на тот момент человеком депрессивным – но в хорошем смысле. Мне было важно мое крошечное пространство; мне было сложно открыть ту скорлупу, в которой я находилась. Тогда мне было так комфортнее. [Об успехе] мы вообще не думали: мы просто делали, и нам никто не мешал. Поначалу нас не понимали. Мы показывали эту музыку, ходили на радиостанции, приносили видео [на телеканалы]. Все крутили [пальцем] у виска. Мир и так полон депрессии и негатива, а мы еще больше усугубляли. Но мы находили какие-то варианты, мне материально помогали мои родители. Мы делали все сами.