Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище

Но теперь он был передо мной. Парфенон возвышался, он был настоящим, его реставрировали, и выглядел он таким величественным и древним, как ничто другое из всего, что я видела до этого. В тот момент, когда моя левая нога коснулась гладкого розового камня, правая пронеслась позади меня, и я приземлилась в позу непроизвольного преклонения. Я заплакала, хотя и не собиралась. Я понимаю, как драматично это звучит, вполне в духе греческой трагедии, но, стоя перед этим зданием, перед храмом, возведенным в честь Афины, богини мудрости, храбрости и справедливости, богини всего того, чего, казалось, не было у меня самой – я сжалась, смирилась. Надо мной парили вырезанные из камня боги, и я подумала, стоял ли когда-нибудь мой отец перед Парфеноном и чувствовал ли он себя таким же крошечным, как я сейчас.

Почти два часа я сидела над раскинувшимся афинским пейзажем под огромным греческим флагом, который в 1941 году сняли немецкие солдаты и заменили его на свой символ ненависти. Рядом со мной была установлена мемориальная доска в память о двух мужчинах – Сантасе и Глезосе, которым было по восемнадцать лет, когда они сорвали нацистский флаг в знак сопротивления. Первое имя Глезоса совпадало с именем моего отца, да и вообще отец был рядом со мной почти с самого начала поездки. Может, он был со мной и в самолете. Кто знает, может, наши биологические родители всегда остаются с нами.

Я уставилась на город, который раскинулся внизу. Перед моим приездом сюда все предупреждали меня, что тут будет много мусора, смога и граффити, но, когда я глядела на город с Акрополя, Афины сверкали, как стеклянная мозаика. Я открыла блокнот и быстро зарисовала дорические колонны Парфенона, зная, что они вытянуты по кривым и скрывают неприятную тайну: эти колонны не идеально прямые. Человеческий глаз, как и разум, желает быть обманутым и видит только то, чего ему хочется видеть. Маленький мальчик с темными глазами, близко посаженными друг к другу, и распущенными волосами заглянул ко мне через плечо. Я наклонила эскиз в его сторону, и он одобрительно кивнул, положив маленький, блестящий золотом евро к моим ногам. Он помахал на прощание рукой и улыбнулся, и мама потащила его прочь за рукав рубашки.

Где-то у меня в коленях зародилось странное ощущение и медленно разошлось по всему телу. Это было не то чтобы покалывание, а что-то вроде низкочастотного гула, пульсации басовых звуков. Я уже давно чувствовала себя лишенной корней, но перед Парфеноном мое тело слышало, как сами руины бормочут: «Все будет хорошо. Все будет хорошо. Добро пожаловать домой». Каким-то образом я проделала весь этот путь до Греции, единственного места, куда никогда не хотела ехать, которое больше всех прочих связывало меня с моим отцом и с моим горем, и к моему удивлению, то, что я нашла здесь, оказалось домом.

К тому времени, как Митсос закончил работу и мы встретились на одной из многочисленных площадей района Монастираки, мое полубредовое состояние вовсю заявило о себе. Любой, кто регулярно путешествует, может подтвердить, что хитрость борьбы с джетлагом заключается в том, чтобы не ложиться спать весь первый день в новом часовом поясе – чтобы войти в местный ритм, – а затем как обычно лечь спать ночью. Когда Митсос нашел меня в Монастираки около шести вечера, на его спине висел огромный барабан, а я бодрствовала уже целых пятьдесят шесть часов. Я не отрывалась от своего блокнота, пытаясь оставаться в сознании, но даже эти рисунки превратились в жалкие автопортреты, мешки под моими глазами там были нарисованы в виде темных, удрученных полумесяцев.

– Сейчас мы станем музыкантами, а потом поужинаем, – сказал он. – Может, купить тебе барабан?

Он уже весь вспотел в марлевой рубашке, которую в Штатах любой не задумываясь назвал бы блузкой.

– Можно я буду биться в него головой? – спросила я.

Поначалу он рассмеялся, но потом быстро выпрямился и помрачнел.

– Тебе не понравился сегодняшний день?

– Нет-нет, он был потрясающий. Здесь так красиво, – ненавижу, когда приходится объяснять шутку. – Просто я устала. Обещаю, завтра я стану более нормальной.

Он засмеялся:

– Нет, не станешь.

Митсос борется за сохранение традиций древности, и в его греческой группе около дюжины участников, а их инструменты, в основном ударные, сегодня можно найти разве что в музеях – даже в Афинах.

– Мы играем икарийскую музыку для танцев, – сказал Митсос. – Для меня ничего нет лучше нее.

По крайней мере, это звучало бодряще.