Не плачь

Минут через десять мы вышли к трамвайным путям: с одной стороны полоска деревьев, отделяющая рельсы от шоссе, с другой – что-то вроде рощицы. Вдоль путей тянулась тропинка. У тропинки мы и остановились.

– Здесь лучше всего, – сказала Маринка.

Вэл и Шурок сели на скамейку, а я встал за дерево. Главное же, чтобы всё выглядело естественно, правда? Вот и сниму это как случайный репортаж. Буду менять точку съемки. Надо будет, на дерево залезу. Кстати, хорошая мысль.

По тропинке, похоже, мало кто ходил. За всё время, пока мы ждали начала съемки, ни одного прохожего. Хотя нет, вот, кажется, кто-то идет.

– Это он, – с непонятным отвращением в голосе произнесла Маринка.

Парни напряглись.

Когда прохожий приблизился к скамейке, Вэл и Шурок вскочили. Я думал, раз он актер, значит, будет накачанным и каким-то… не знаю… ярким, что ли. А это оказался обычный, неприметный дядечка средних лет, лысый, с сумкой через плечо. Совсем не спортивный. Он не был похож ни на героя, ни на злодея, скорее на обычного работягу (работа – телек – пиво – рыбалка), поэтому я никак не мог понять, кого снимать больше – наших или его. Решил поступать по обстоятельствам.

Вэл с силой толкнул дядечку, и он отлетел назад, но устоял на ногах.

– Вы чего, парни? Попутали меня с кем?

– А ты что думал, пип-пип, – я мысленно запикал ругательство, как было бы в ролике для какого-нибудь публичного показа, – мы тебя не найдем? – С этими словами Шурок тоже толкнул дядечку, со своей стороны.

– Ах вы засранцы! – возмущенный крик прохожего прозвучал как сигнал, и парни бросились на него, совершенно не думая о композиции, о том, что такие кадры нужно выстраивать заранее. Мне пришлось перебегать с места на место. Хотя всё длилось не очень долго. Как только дядечка упал, из-за дерева появилась Маринка.

– Ну что, гад, ты напросился! – завизжала она и принялась изо всей силы молотить ногами по его туловищу. Она была такая бешеная, что даже парни отвалились и остолбенели.

Маринка орала:

– На! На! На тебе! Падла!

Сначала мужик еще держался, уворачивался, даже смог подняться на колени. Но она врезала ему ногой прямо по лицу, он упал ничком и совсем перестал сопротивляться, закрыл голову руками и только некрасиво, с хрипом, дергался под новыми ударами.

А я вдруг подумал, что он не очень-то похож на актера. Да и всё это тоже мало напоминает сцену из фильма. Меня охватила непонятно откуда взявшаяся жуткая жуть. Я выключил камеру, подошел к Вэлу и сказал:

– Я это снимать не буду.

– А? Чего? Да ладно, всё уже снято. Уходить надо. Мара! Мара!

Они с Шурком стали оттаскивать озверевшую Маринку от неподвижно лежащего мужика. Она вырывалась, дергалась, как припадочная, визжала… Я посмотрел на нее, и мне стало страшно. Разве это актерская игра? Такое специально не сыграешь. Это ненависть, даже ярость, что-то личное, совсем личное.

Потом мы рванули и так и бежали прямо до детской площадки.

– Ты пока монтируй, дальше разберемся, – бросил на прощание Вэл.

– Погоди. Мне показалось… Это точно был актер?

– Да актер, актер. Он сейчас, наверное, уже дома сидит, чай пьет. Ты не думай. Их такому специально учат. В школе каскадеров.

А я не мог не думать. Я как-то по-другому себе это представлял: мы снимем сцену, потом дядечка встанет, мы поможем ему отряхнуться, он как-нибудь пошутит, мол, хорошо, что с одного дубля, потом мы пожмем друг другу руки и разойдемся. Да и не похож он был на каскадера.

В какую игру играют эти трое?

У кого спросить?

9

– Ты можешь есть побыстрее? Что ты копаешься?

Ну, началось. Всё как всегда. Монпэр с нами.

Вчера, когда я вернулся, он торчал на лестничной клетке.

– Ты где шатаешься? – с ходу набросился он на меня. – Почти полночь!

Его старой знакомой в квартире уже не было. Посуда помыта, в воздухе всё как было, никаких духов. Я испытал такое облегчение, что сразу без сил упал на кровать и уснул, не раздеваясь.

Утром мои сорок две минуты сократились до десяти, и я просто сварганил огромные сэндвичи со всем, что попалось под руку. Монпэр никак не отреагировал, только спросил:

– Мне показалось, ты кричал во сне. Тебе что-то приснилось?

Честно говоря, я ничего не помнил. Заснул, будто в черный колодец ухнул. Но, когда отец задал этот вопрос, мне ни с того ни с сего захотелось заплакать, как маленькому.

Я уже падал в этот черный колодец, когда еще в школу не ходил. Перестал видеть сны и каждое утро начинал со слез. Сижу, плачу, и так всё плохо, так холодно, и рукав фланелевой пижамки весь мокрый от слез и соплей, потому что я рукавом вытираю лицо, и всё время близко-близко вижу няшных жирафиков – такая у меня была пижамка. Я этих жирафиков и сейчас хорошо помню, от и до, могу нарисовать с закрытыми глазами. Я вообще из детства почти всё забыл, даже странно, но вот эти жирафики, наверное, никогда не сотрутся из памяти.