Не погаси огонь...

– Лучше – высиживать в лесу и ждать, когда на зимовье набредут стражники?

– Жалко Прокопьича оставлять. И боюсь…

– Ну, знаете! Бежать из ссылки через тайгу не боялись, а тут!.. – Он осекся, вспомнив ее приступ кашля в лесу, и миролюбиво закончил: – Покатим до самого Питера! – Но тут же подумал: «А как покатим? Ни документов, ни копейки…»

– Жалко его оставлять, – повторила Женя, цепляясь за эту мысль как за соломинку. – И к вам он тоже как к сыну…

– Не могу больше отсиживаться здесь. Там меня ждут.

Прокопьич вызывал у Антона уважение и даже зависть. И все же ему казалось: уйдет – тот и не заметит. Что он для старика? Привык жить в лесу один, как колдун. И Евгении надо скорей в большой город, к докторам. Этот кашель… Антон видел темное, зловещее пятно на платке. Как же выбраться?..

Дни шли. Он уже совершенно выздоровел. Ноги все еще побаливали, но никогда прежде он не чувствовал такой силы в теле, никогда не были так налиты и туги его мышцы. Играючи помахивал колуном, и разлетались на поленья кряжистые чурки. Как-то выкатил из поленницы бревно. Увидел за ним цепь. Потянул. Выволок целый клубок кандалов, несколько пар. Побуревшие, со стертыми звеньями. Сразу узнал свои: еще блестит свежий разрез. Взвесил на руке: «Вроде не так и тяжелы. А те чьи?..» Бросил кандалы назад, за поленницу, привалил бревном. «Надо уходить…»

Спал он теперь не в амбаре, а на чердаке избы. В тот вечер поднялся к себе поздно.

Евгения жила внизу – Прокопьич уступил ей лежанку на печи, сам расстелил на широкой скамье овчину.

Антону было хорошо на чердаке, со светящимся в лунной ночи оконцем, он привык к шуршащим в сене полевкам.

Как выбраться? Взять в долг у старика? Да откуда у него деньги, зачем они ему? Если б были – дал, наверное, поверил бы… Где-то на здешних реках – вольные артели старателей-золотишников. Народ там такой, что паспортов не спрашивают. Наняться подручным на промывку? Но сколько ж это надо горб гнуть, чтобы заработать на дорогу? До осени, не меньше. А что, если?… Идея!.. Но осуществление ее зависит от Евгении.

Ему не терпелось поделиться своим замыслом. Свесил голову с чердака, позвал:

– Женя! Женя!

Девушка приоткрыла дверь в сени:

– Что случилось?

– Еще не спите? У меня есть план! Сейчас я к вам спущусь. Или лучше поднимайтесь сюда.

– К вам?.. Сейчас?.. – Решилась: – Хорошо.

Начала подниматься по лестнице. Она была в широкой ночной рубахе, ею самой, наверное, и скроенной из холстины. Ноги путались в тяжелых складках. Оступилась. Антон легко подхватил ее, поднял и притянул к себе. Сердце его учащенно заколотилось.

– Понимаете, Женя, я придумал!.. Вы запомнили, где опрокинулась ваша лодка?

– Какая лодка? – девушка не противилась, сама прильнула к нему. Он почувствовал – дрожит.

– Тебе холодно?

– Нет…

Худенькая, беспомощная, как тот птенец, бившийся в его ладони.

– Женечка!

Рубаха спала с ее плеч.

Не стыдясь, не щадя себя, она отдалась чувству, благодарная и достойная благодарности. В сумраке благоухающего травами чердака растворилась ее некрасивость и тщедушность, она показалась Антону прекрасной. Она и была такой в своем безоглядном порыве.

– Тебе хорошо?

– Да!..

В минуты счастливой опустошенности, лаская ее, с нежностью принимая прикосновения ее рук, дрожь губ, укутывая ее, как ребенка, он возвращался к неотвязчивой мысли:

– Нам пора уходить. Ты помнишь, где был тот перекат?

– Какой перекат?

– Ваши вещи – на дне, там, где опрокинулась лодка. Ты сама рассказывала, что там одежда и деньги. Я достану – и мы поедем!

– Не надо сейчас об этом! Прошу тебя, не надо!

Не беспечное, а нервно-исступленное чувство снова бросало ее в вихрь, и звенело-звенело, готовое брызнуть осколками, счастье. И отчаяние.

И снова:

– Мы завтра же пойдем к тому перекату.

– Не надо!

– Почему?

– Я боюсь!

– Мы же пойдем вместе. Я возьму у старика ружье.

Она долго не отвечала. Потом будто выдохнула из себя:

– Я боюсь возвращаться к той жизни… Тебе этого не понять… Раньше я считала: жить в России и не быть революционеркой – низко. А теперь я боюсь… – в ее голосе была бесконечная горечь.

– Почему?

– Потому что меня предали.

– Опять Азеф? – даже вскочил он.

– При чем тут Азеф? О нем я только читала…

Женя замолкла. Наконец, что-то пересилив в себе, начала рассказывать:

– Меня предал человек, которого я любила и думала, что он любит меня… Но он воровал письма из моей сумки, когда я еще спала, и днем относил их в охранку. На допросах мне читали эти письма, жандармы сняли с них копии…

– У, гадина! – Ревность и ненависть прорвались в восклицании Антона.

– Не надо… Может быть, я ошибаюсь… Не знаю…

В призрачном свете он увидел: Женя плачет.