Не померкнет никогда…

— Это, пожалуй, будет кстати. — Барбашов принял из рук сержанта шинель и вышел из землянки.

Лес вокруг гудел и стонал от бушующего ливня, клокочущих сердито ручьев, от частых и злых порывов ветра, настойчиво прорывавшихся в чащу. Надо было найти укромное место. Барбашов пристально оглядел опушку и скоро высмотрел метрах в пятидесяти от землянки густую, развесистую ель. На темном фоне неба она чернела высоким шатром. Он подошел к ней, протиснулся сквозь сучки и прижался к стволу, пахнущему смолой и прелым мхом. Капли дождя сюда действительно не долетали. Зато с верхних веток обильно струились целые потоки. Один из них растекся у Барбашова по плечу. Другой звонко ударил по каске. От этих потоков спасения не было нигде. Барбашов понял это и, зябко втянув голову в плечи и плотнее прижавшись к елке, подумал: «Не долго бы выстоял я тут без шинели. Золотое все же сердце у нашего сержанта».

Скоро над землянкой взвилась крохотная искра, и ветер занес под ель теплый дым. «По-домашнему расположились, — довольно подумал о бойцах Барбашов и вспомнил о жене: — Где-то она сейчас?» Они расстались за несколько дней до начала войны. Степанида поехала в Житомир и не вернулась. Он мог только предполагать, что она, вероятно, работает теперь в каком-нибудь госпитале. Но где, в каком именно — не знал.

Когда она уезжала в Житомир, он даже не смог проводить ее на вокзал: в политотделе в тот день проводили семинар молодых коммунистов, и ему неудобно было отпрашиваться. Конечно, батальонный комиссар Корпяк наверняка отпустил бы его. Но он не пошел и не отпросился. Уезжала-то она всего на несколько дней. А дело вой как обернулось.

Не раз расставались они за годы совместной жизни. То в командировки, то на учения провожала его Степанида. Уезжал от нее и на финскую войну зимой сорокового года. Собирался уехать и в академию. И всегда, расставаясь, он увозил с собой частицу ее тепла. Всегда увозил. А на этот раз — не увез. И может, потому мерз теперь в лесу, под хмурым июльским небом. Знал он, что и ей сейчас горько одной, где бы она ни была. Но никак и ничем не мог ей помочь.

Так, перебирая в памяти события их совместной жизни, Барбашов простоял под елкой почти до рассвета. Дождь за это время заметно ослаб, и в воздухе, еще недавно сплошь затканном косыми струями, теперь висела лишь густая пелена сырости. За всю ночь он не услышал в лесу ни одного живого звука. Темнота вокруг казалась необитаемой. Бойцов не тревожили. Они выспались в тепле и, хорошенько подкрепившись харчами, снова могли шагать вперед от зари до зари. А это было особенно важно, так как накануне бойцы отчетливо слышали орудийную пальбу. Барбашов решил сегодня изменить порядок движения, не делать днем остановок, а продолжать идти в направлении стрельбы до тех пор, пока позволит местность. Ему так не терпелось встретить своих или хотя бы напасть на их след, что он даже забыл о том, что сам уже больше суток на ногах и ему тоже не мешает вздремнуть хотя бы часок. Но думать об отдыхе было решительно некогда, и он поспешил поднять отряд.

Барбашов подошел к землянке и ловко протиснулся внутрь ее. В лицо ему дохнуло теплом. Глаза уперлись в непроницаемую тьму. Барбашов остановился и присел на корточки. До него донесся чей-то взволнованный шепот.

Барбашов прислушался. Говорил Чиночкин:

— Это не воля, а слепое упрямство. «Вперед!», «Вперед!». А почему только так? Зачем? В основе всякого действия должен лежать логический смысл. Изменилась обстановка, и действовать надо по-новому.

— Да она еще сто раз изменится, эта твоя обстановка, — ответил ему другой голос, по которому Барбашов сразу узнал Ханыгу. — Ты давай короче. Что, по-твоему, нам надо делать?

— Воевать надо. Надо попробовать сколотить партизанский отряд… Связь мы можем рвать? Засады на дорогах можем устраивать? Немцы ходят рядом с нами, как у себя дома. Да их надо бить, пока еще у нас есть силы!

— А Знамя?

— Что — Знамя?

— Кто его потащит?

— Не надо его никуда нести! Оно с нами будет!

— Ну да, нас перебьют и в придачу еще Знамя получат.

— Хорошо, — не стал спорить Чиночкин. — Если ты считаешь, что нас обязательно перебьют, не будем его носить. Можем выбрать какое-нибудь укромное место и до поры сохранить его там.

Наступила пауза. Барбашов почувствовал, как у него от напряжения под каской взмок лоб. Разговор, невольным свидетелем которого он стал, принудил его остановиться. Бойцы говорили об очень важном для них деле, и он хотел знать решительно все.

— Химик ты, химик! Сидеть бы тебе дома да выводить свои синусы! — хмыкнул вдруг Ханыга. — Выдумал тоже: схоронить Знамя.

— Во-первых, я не химик, — явно обиделся Чиночкин. — И, во-вторых, я сказал не схоронить, а сохранить. В этом, я думаю, разница есть…

— Один бис… Не вмер Данила, так болячка задавила.

— Смеешься, — еще больше обиделся Чиночкин, — А я с тобой серьезно.