Не померкнет никогда…

Шиммель качнулся, мотнул головой, словно хотел отделаться от назойливой мухи, и снова упер свой взгляд в небо.

— Отвечай, где фронт? — вконец обозлился Барбашов. — Отвечай ясно! Не то убью, гад!

И вдруг губы Шиммеля расползлись в улыбочке.

— Toten sie! Anders geht es nicht. Sie sind doch Kommunisten![3] — проговорил он и переступил с ноги на ногу, хотя до этого неизменно стоял в одной позе.

Чиночкин перевел.

Барбашов опешил. «Да как ты смеешь так говорить!» — чуть не сорвалось у него с языка. Но он сдержался. Мелькнула догадка: «Куражится? Ну что ж, посмотрим, надолго ли его хватит?»

Барбашов медленно расстегнул кобуру и так же медленно достал пистолет.

— Снимай сапоги! — приказал он Шиммелю.

Чиночкин перевел. Шиммель сжал губы.

— Снимай сапоги! — повторил Барбашов и взвел курок.

— Das ist Raub![4] — пролепетал Шиммель.

— Нет, это не мародерство, — спокойно ответил Барбашов. — Ты еще живой. Но я не хочу тебя убивать, как солдата. Я убью тебя, как вора, который украдкой пробирался в чужой дом! Понял ли ты это, подлый фашист?

Шиммель не пошевельнулся. Только на щеках у него выступили серые пятна.

— Снять с него сапоги! — приказал Барбашов бойцам.

Косматых ловко схватил Шиммеля за ногу, рванул сапог на себя… И в тот же момент из сапога на траву выпал аккуратно сложенный бумажный квадрат. В глазах у Шиммеля метнулся испуг. Он потянулся к квадрату руками, но Ханыга, который словно только того и ждал, проворно опередил фельдфебеля. Квадрат развернули. Это была карта.

Барбашов поспешно сунул пистолет в кобуру и взял карту в руки. То, что увидел он в следующий момент, сразу заставило его забыть и Шиммеля, и все то, что происходило на поляне. На карте яснее ясного были нанесены все части и соединения наступающей группировки немецкой армии. Причем сделано это было с исключительной четкостью. Барбашов невольно почувствовал в этом определенную систему все делать добротно, не спеша, обстоятельно. С особой точностью на карте были обозначены фронт, линии телефонной и телеграфной связи, как советские, доставшиеся немцам в качестве трофеев, так и немецкие, проложенные на только что оккупированной территории. Карта давала полнейшую возможность ориентироваться в тактической обстановке и на местности. А это в прифронтовой полосе для отряда было особенно необходимо. Карта была отпечатана в Берлине. Однако все дороги, реки, населенные пункты, хутора, мосты и даже отдельные сараи, тут и там разбросанные по многочисленным покосам, были нанесены на ней так, будто топографы имели возможность обмерить и снять их точно с натуры. Даже тропы были оттиснуты на ней четким пунктиром. «Что и говорить, готовились основательно», — подумал Барбашов и, поглядев на бойцов, сказал:

— Мы почти у цели, товарищи. До фронта осталось всего восемьдесят километров. Еще несколько ночей, и мы выполним приказ комдива…

На лицах бойцов мелькнули улыбки.

— Мы находимся километрах в трех от Днепра. Ведь это здорово!..

— Клочков глаза открыл, — сообщил неожиданно Кунанбаев.

Барбашов сразу же встал и подошел к сержанту. Того нельзя было узнать. Он страшно осунулся. Глаза и щеки у него ввалились, губы обескровились и посинели.

Пленного захватили около двух часов ночи. Теперь было уже утро. За это время отряд, опасаясь преследования, углубился в лес на добрый десяток километров. И весь этот путь Клочков проделал самостоятельно. На первых порах он отказывался от помощи товарищей. Даже захваченный трофейный автомат не отдавал никому и нес сам. Но на восходе солнца силы стали его покидать. От потери крови кружилась голова. Клочков то и дело пил. Однако это мало помогало. В глазах у него начало темнеть, и он лег. Тогда его подняли, и Ханыга, подставив ему свое плечо, повел его дальше. Наконец, забравшись в глухой лес, Барбашов остановил отряд. Клочкова положили на мягкий подстил из веток. Барбашов осмотрел его рану и обмыл холодной ручейной водой. Клочкова потянуло в сон. Он забылся. Барбашов, видя это, сразу же занялся допросом «языка». Но как только Клочков пришел в себя, немедленно вернулся к нему.

— Правильно мы идем, Федор Васильевич, — обрадованно сообщил он сержанту. — До своих осталось три-четыре перехода.

Клочков приподнялся навстречу командиру, хотел что-то сказать, но вместо слов вдруг виновато улыбнулся. У Барбашова от этой робкой улыбки больно сжалось сердце.

— Болит? — поспешил он изменить тему разговора.

— Терпеть можно.

— Дорогой ты мой Федор Васильевич, — обрадовался Барбашов. — Фрица ты достал хорошего. Только знал бы наперед, что за него такой ценой расплачиваться придется, в жисть бы я тебя никуда не посылал. Рана у тебя глубокая, но внутренние органы вроде бы не задеты. Чиночкин, вы понимаете что-нибудь в медицине?

— Только в самых общих чертах, — ответил тот. — Но мне тоже кажется, что все обойдется, Придем к своим, врачи сделают операцию, и сержант снова встанет в строй. Медицина сейчас делает чудеса…

— Сала бы мне медвежьего, — снова улыбнулся Клочков, — или барсучьего. Хоть бы с полфунта. Вот и вся медицина.