Не померкнет никогда…

— И на биса мы его с собой тянем? — пожал плечами Ханыга. — Только рожу корчит. Да я б из него за сержанта уже давно душу вышиб…

— Хватит болтать, — перебил его Барбашов. — Лучше подумай, на чем будем переправляться? Как Клочкова доставить на тот берег? Есть тут что-нибудь?

— Видел я бревна у воды, — вспомнил Ханыга. — Но где? Бис их душу разберет в такой темноте.

— Оставьте Чиночкина для охраны пленного и отправляйтесь в лес за валежником, — распорядился Барбашов и посмотрел вверх. Заглушая далекую канонаду и шум ветра, из темной вышины несся мерный гул моторов. Это летели немецкие самолеты. Летели в сторону Могилева, над рекой, используя ее как ориентир.

— Крепко, должно быть, там дерутся. Уже четвертая партия идет на бомбежку, — заметил Барбашов и вздохнул: — Эх, наших хоть бы парочку!

— А вчера, забыли? Девятка наших прошла, — напомнил Чиночкин.

— Ну как забыл, — живо откликнулся Барбашов. — Разве можно забыть такое! Веришь ли, так и подмывало выбежать на поляну и помахать им рукой. Хоть бы заметили, черти, и то, кажется, легче бы стало…

— Пи-ить, — застонал вдруг Клочков. — Пить охота. Дайте воды.

Барбашов сейчас же подошел к нему.

— Пить охота. Нутро горит, товарищ старший политрук, — хрипло повторил Клочков.

Барбашов подал ему свою фляжку. Клочков сделал несколько глотков и остановился.

— Где мы?

— Днепр сейчас форсировать будем.

— Ой, не надо! Не мучайте, братцы. Оставьте меня тут, — взмолился он.

— Мы для тебя плот соорудили, — успокоил его Барбашов.

— Не надо меня тащить. Братцы, родненькие, вы не знаете, как болит. Мочи нет дольше терпеть. Огнем жжет по всему нутру. Оставьте меня…

— Не можем мы так поступить, опомнись, Федор Васильевич, — мягко проговорил Барбашов. — Крепись. Осталось два-три дня…

Но Клочков не слушал его. Фляжка выпала у него из рук. Голова свалилась набок. Он забормотал что-то невнятное и тихо застонал. Потом жадно глотнул ртом воздух и снова зашептал: «Не надо! Оставьте! Милые! Родненькие! Не мучайте зря! Горит! Под сердцем горит! Огонь там!» Потом начался бред. Из всего сказанного Барбашов разобрал только два слова: «Нюра, Нюрушка». И вдруг Клочков очнулся снова. И даже приподнялся на локте. Барбашов сейчас же нагнулся к нему ближе.

— Чуть не запамятовал, — хрипло заговорил Клочков до не узнаваемости не своим, каким-то глухим голосом. — В мешке у меня две банки консервов. Я их из пайки своей приберег. Вы тоже их не трогайте. До самого тяжелого момента несите. Это по-нашему… Пусть их тот возьмет, кто самым последним останется…

Замолчал Клочков так же неожиданно, как и начал говорить. Оборвал на слове и затих. Барбашов подождал еще некоторое время, поднялся и отошел в сторону. На душе у него стало так тяжело, как, казалось, не было еще ни разу за все время похода. Ему вдруг захотелось реветь от досады на свою беспомощность, от невозможности помочь товарищу. И еще хотелось упасть перед Клочковым на колени и крикнуть так, чтобы он услыхал. И чтобы все услыхали: «Милый! Дорогой ты человек! Настоящий ты человек! Не сдавайся! Продержись еще малость!» В горле у него защипало. Но он сдержался и растерянно огляделся по сторонам, словно надеялся встретить чью-нибудь помощь или поддержку, и совершенно некстати наткнулся взглядом на сухощавую фигуру Шиммеля.

Унтер-фельдфебель заметно волновался.

— У, гад! — в секунду взорвался Барбашов. У него руки затряслись от желания схватить за горло этого долговязого выродка Шиммеля и всех других шиммелей, ворвавшихся в нашу тишину, и мстить, мстить каждому из них за сожженную деревню у дороги, за десятки других деревень, на месте которых остались лишь закопченные трубы, за обездоленных людей и особо — за синеглазого парнишку, встреча с которым врезалась в память Барбашову на всю жизнь, за растоптанные поля, за исковерканную, обезображенную снарядами и бомбами землю, за бойцов отряда, отдавших свою жизнь ради спасения Знамени, мстить за каждую каплю крови Клочкова. И он сделал шаг к этому Шиммелю… но вовремя остановился, подумав: «Пленный!» И, чувствуя жар стыда на щеках, круто свернул к реке.

Чтобы поскорее успокоиться, Барбашов зашел в воду, и, зачерпнув пригоршню, ополоснул лицо. Потом вернулся в кусты и принялся наблюдать за противоположным берегом. Наблюдения подсказали ему, что прямо перед ними, за рекой, никого нет. Лес мрачно чернел там в угрюмом одиночестве. Зато чуть выше по течению отчетливо было видно оживление. Очевидно, там размещались позиции зенитчиков, потому что оттуда во все стороны то и дело тянулись лучи прожекторов. Они старательно обшаривали каждое облачко, ненадолго замирали, упершись в одну точку, снова скользили по серому, удивительно плоскому облачному небу, опять замирали, собравшись вместе, и, вдруг нырнув вниз, стремительно проносились над лесом, выхватывая из темноты причудливые в своих сплетениях верхушки деревьев. Раза два лучи низко повисали над рекой, и тогда очень хорошо было видно, как в их синем свете клубится пар, поднимающийся с воды. В такие моменты в вышине снова раздавался гул мотора, и над рекой пролетал невидимый наблюдатель.