Не померкнет никогда…

Бойцы ушли. Барбашов проводил их усталым взглядом и отозвал в сторону Кунанбаева.

— Я тоже уйду на разведку, — объявил он. — Ты останешься старшим. Подумай, чем накормить людей.

Кунанбаев невесело улыбнулся.

— Зачем думать? Чинкин нарвет крапивы, я сварю суп.

Барбашов поморщился. Одного упоминания о супе, который собирался варить Кунанбаев, хватило для того, чтобы вызвать у него приступ тошноты. Уже неделю бойцы ели только этот суп, зеленую бурду из крапивы, березовых листьев, щавеля и корней тростника, которую украдкой варили в касках на малом огне где-нибудь на дне оврага или в непролазной чаще. Бурда была до ужаса пресной. Но ничего другого в рационе отряда не было, и люди, морщась, наполняли себя безвкусным горячим варевом.

— Черт с ним, с твоим супом, вари, — согласился наконец Барбашов. — Может, вынесет утроба. Да, еще постарайся не будить Клочкова. Пусть спит. Во сне лучше сохраняются силы.

— Может, открыть одну банку консервов, пожарить сержанту мяса? — предложил Кунанбаев.

Барбашов задумался. «Берегите до самого тяжелого момента. Это последнему, кто останется», — вспомнил он слова Клочкова и сказал:

— Открой. Возьми полбанки и свари сержанту суп. Чтобы бульон был. Понимаешь? Жареное ему нельзя. А в банку потом положи крапивы. Чтоб остальное не испортилось. Когда-то, помню, мы рыбу так сохраняли…

Кунанбаев кивнул головой.

— Костра большого не разводи, — напомнил Барбашов.

Кунанбаев снова понимающе кивнул головой.

Когда все распоряжения были отданы, Барбашов отправился к перекрестку дорог, до которого, как приблизительно ему удалось определить по карте, было километров пять. Точного направления на перекресток он не знал и надеялся лишь на то, что услышит шум машин. Эта надежда скоро оправдалась. Едва он миновал мокрый от росы орешник, сквозь который с трудом пробивался даже ветер, до слуха его донесся тяжелый гул многих моторов. Барбашов прибавил шагу. Орешник надежно скрывал его от чужих глаз, и он безбоязненно шел в ту сторону, откуда слышались сопение, вой и надрывный, щемящий душу гул. Наконец впереди показался просвет. Барбашов лег на траву и ужом пополз к дороге. Ему хотелось увидеть как можно больше: номера машин, калибры орудий — решительно все, что можно было удержать в памяти, и он полз вперед, пока в нос ему не ударил горьковатый бензиновый дух, надежно устоявшийся в придорожных кустах. Тогда он замаскировался и терпеливо стал ждать очередную колонну. Земля под ним была сухая, щедро покрытая багульником. Лежать на ней было приятно, и, если бы не близость дороги, на которой вот-вот должны были появиться немцы, он наверняка бы уснул, потому что уже совершенно обессилел и назябся. Его трясло, и он невольно подумал о солнце.

Наступающий день обещал быть жарким. Ветер стих. Деревья, кусты, молодые побеги поднимающегося к свету подлеска и даже листья — замерли. Лес ждал солнца. А оно, будто нарочно, не торопилось опускаться на землю, обласкало верхушки трех исполинских сосен, величаво поднимавшихся прямо у дороги, и, казалось, недвижимо повисло в дрожащем предутреннем мареве. Барбашову пришлось самому согревать себя, резко напрягая сразу все мышцы тела и так же быстро потом расслабляя их. Теплее от этого, конечно, не становилось, но озноб проходил, и уже было приятно. Этому способу он научился еще в детстве, когда ловил с приятелями раков, которых потом сбывали в пивную на базаре. За корзину усатых, копошащихся и больно щиплющихся за пальцы раков, только что добытых со дна реки, буфетчик платил им ровно столько, сколько требовалось всей компании на билеты в цирк, размещавшийся тут же, на базарной площади. Представление в цирке продолжалось всего два часа. А нырять за раками приходилось целый день. Но тогда это считалось очень выгодным занятием. Теперь Барбашов, невольно глотая слюну, подумал о том, что не отдал бы и десятка раков за все представления в мире. Но раков не было…

Приближение очередной колонны он услыхал еще издали. За время похода он так ловко научился определять технику по шуму работающих моторов, что совершенно точно узнавал танки, автомашины, броневики. Гул, нарастая, катился с востока.

«В тыл пятятся», — решил Барбашов и плотнее вжался в багульник.

В просвете кустов показался тупорылый тягач. За ним на буксире тащился обгорелый танк с белым крестом на борту. Ствол его орудия был перебит снарядом, лобовая броня и башня густо исклеваны осколками. За танком, также на буксире, протянули самоходное орудие, снова два танка, потом опять самоходку, и так не менее часа тащили немцы в тыл свою битую, обгорелую технику.