Не померкнет никогда…

Барбашов следил затаив дыхание. Зрелище было настолько радостным, что он, забыв о голоде и холоде, готов был лежать у дороги весь день, лишь бы видеть перед собой вот эти исковерканные машины. Но радость оказалась непродолжительной. Навстречу эвакуаторам с шумом понеслись два мотоцикла. Эвакуаторы свернули на обочину, а по дороге навстречу восходящему солнцу двинулась артиллерия. Такие же тупорылые тягачи, как и те, что ползли на запад, вздымая из-под гусениц осклизлую грязь, спешили теперь на восток.

Барбашов насчитал пятьдесят орудий разных калибров и опустил голову на руки. Вместе с тягачами двигались машины с боеприпасами, расчетами, аппаратурой связи, ремонтными мастерскими. Все это фыркало, гудело, поскрипывало на ухабах, плевало в хвойный настой солнечного утра копотью и сизым бензиновым дымом и, сотрясая землю, катило на восток, туда, где, как твердо теперь знал Барбашов, без этой техники немцу и думать было нечего прорывать наш фронт и где все эти немецкие орудия и танки наши артиллеристы встречали мощным заградительным огнем.

«И откуда у Гитлера такая силища? — невольно подумал Барбашов. — Когда и где наковала Германия столько брони?»

А артиллерия все шла, и казалось, дорога никогда не освободится от серых, забрызганных грязью машин, орудий и повозок. Но конец колонны все-таки обозначился. Прогромыхало еще несколько самоходок, и дорога снова опустела. И тогда в наступившей тишине Барбашов вдруг услышал мычание коров и блеяние овец. Вначале он не поверил собственным ушам. Как могло очутиться здесь стадо? Но мычание раздавалось все сильней. Послышались сердитые окрики, и вскоре сквозь листву замелькали пестрые бока коров. А рядом верхом на лошадях ехали немцы и, без устали работая палками, торопили на запад всех этих буренок, любушек и пеструх. Вместе с коровами гнали овец. За овцами — свиней. Потом дорогу запрудили кони, сытые и холеные колхозные кони: буланые, вороные, каурые, тяжеловозы и скакуны — все скопом на запад.

Коней немцы не били. Погонщики только покрикивали на них. И Барбашову сразу вспомнилась колонна пленных красноармейцев. Особенно тот раненый боец, которого конвоиры поднимали ударами сапог.

— Скотина вам дороже человека, — сквозь зубы проговорил Барбашов, не отрывая взгляда от погонщиков. — Грабите, подлюги! Так вот в чем ваша сила! Ну подождите, выйдет вам это боком! Подавитесь нашим добром! Дай только фронт перейти. До смерти твердить не устану всем и каждому, как вы хозяйничаете на нашей земле! Какие тут наводите порядки! Мне-то поверят. Я все своими глазами видел!

Потом по дороге опять ползли тягачи. Двигалась мотопехота. Барбашов проводил ее полным ненависти взглядом. И только когда последний тягач с эмблемой, изображающей разъяренного буйвола, скрылся за поворотом, он пополз обратно в лес, к своему отряду.

ПРОЩАЙ, ФЕДОР ВАСИЛЬЕВИЧ!

— Товарищ старший политрук, сержант Клочков кончился, — услышал Барбашов сквозь дрему чей-то приглушенный голос.

Барбашов открыл глаза и быстро приподнялся на локтях. Перед ним на коленях стоял Кунанбаев. Лицо его было растерянным. Глаза необычно округлены.

— Что случилось? — переспросил Барбашов, хотя совершенно ясно слышал, о чем ему говорил Кунанбаев. — Что значит кончился?

— Клочков умер, — повторил Кунанбаев и повернулся в сторону сержанта.

— Когда? — снова спросил Барбашов и встал.

— Не знаю, — пожал плечами Кунанбаев. — Пошел дождь. Все спят. Я думал, он тоже спит. Хотел закрыть его шинелью, а он не дышит.

Барбашов подошел к Клочкову и опустился возле него на землю. Клочков был мертв. Глаза у него ввалились, и в них собрались маленькие лужицы дождевой воды. Барбашов достал из кармана носовой платок и промокнул им воду. Потом осторожно вытер лицо сержанта.

— Поднимай людей, — приказал он Кунанбаеву и только теперь по-настоящему ощутил всю горечь утраты. Погиб верный помощник, который даже в их маленьком отряде, даже в тех условиях, когда казалось, что сама жизнь и обстановка, в которой им пришлось действовать, сковали их крепко-накрепко, служил надежнейшим мостом между ним — командиром — и бойцами.

Подошел Ханыга, подошел Косматых, на четвереньках подполз Чиночкин.

— Жил по-людски и помер человеком, — вздохнул Ханыга. — Вместе с ним служить начинали. Все он скучал по своей Сибири.

— Я хотел его накрыть, а он неживой, — словно оправдываясь, проговорил Кунанбаев.

Бойцы молчали.

— Каких людей потеряли! — ни к кому не обращаясь, сказал Барбашов. — Кровью платим за каждый свой шаг, за это вот Знамя. И силы уже на исходе. А идти надо! Надо! И мы пойдем.