Не причеловечиваться! Сборник рассказов

Уселись за стол. Ели, пили и говорили. Я лениво ковырял вилкой салат, хотя аппетита мне было не занимать – знал, что стоит тарелке опустеть, мама отправит меня играть с Вовкой в другую комнату. «Дай взрослым поговорить», – просила она. Будто я мешал… Говорите себе на здоровье. Всё равно ничего интересного не обсуждаете.

В конце концов, нас с Вовкой всё-таки вытурили из зала («В Петербурге не говорят «зал», – поджимала губы моя бывшая жена). Гость по-хозяйски вывалил мои игрушки из ящика, оклеенного журнальными вырезками, выбрал, что получше, и деловито занялся игрой. Мне оставалось только надеяться, что его пухлые пальцы случайно или из вредности не раздавят что-нибудь стоящее.

Неожиданно голоса за дверью стали громче. Кажется, тётя Зина просила о чём-то Лёньку, в он отвечал в своей обычной манере – хамовато и зло. Вовка даже головы не повернул – ему к такому было не привыкать.

Я приоткрыл дверь и выглянул в зал. Корнеевы стояли у выхода на балкон. Зина едва не плакала. Её нелепая высокая прическа съехала на бок, один чулок сполз гармошкой. Витаминыч визгливо подхихикивал, его Гренадёрша невозмутимо жевала салат. Папа, нахмурившись, встал из-за стола, мама взволнованно сказала что-то Рагозину, чья жена вжалась в стену и испуганно моргала большими глазами.

– Не дури, Лёнька, – прогудел Рагозин.

– Ну пожалуйста, Лёнь, прекрати, ты нарочно, что ли… – скороговоркой сыпала Зина.

– Мужик сказал – мужик сделал, – отпихнув жену, Корнеев повернул ручку.

– Лёня! – взвизгнула Корнеева.

– Прекрати, – папа шагнул к ним.

Корнеев распахнул дверь, проворно выскочил на балкон и неуклюже полез на решётку. Зина ахнула. Папа рванулся к нему.

– Да там снег, что мне сделается! – и Корнеев, махнув рукой, как Брежнев с трибуны Мавзолея, сиганул со второго этажа.

– И-и-и! – его жена в ужасе схватилась за пухлые щёки.

Папа и Рагозин выбежали на балкон, Субботин вскочил, едва не перевернув стол. Звякнули тарелки. Рагозина прижала тонкую руку ко рту.

– Ж-живой, твою мать? – крикнул папа.

Мама, вопреки обыкновению, не одернула его.

– Идиот, – Рагозин быстрыми шагами прошёл в прихожую. – Застрял он там, по грудь ушёл в снег, – бросил он маме.

– Идём откапывать, – папа подтолкнул Витаминыча к дверям.

Зина всхлипывала. Словно очнувшись, жена Субботина расхохоталась во всё горло. В стеклянном кувшине заколыхался вишнёвый компот.

– Какая-то невесёлая история, – заметила Таисия.

– Разве?

– Мне Зину жалко. Зачем она жила с этим Лёнькой?

– Тогда всё по-другому было. Многие жили «до победного». Да и куда ей было идти? В свои Верхние Сараны возвращаться, к папаше-алкашу? Там и без неё тесно было: родители, сестра с детьми, старший, кстати, инвалид…

– Совсем не весело.

– Могу рассказать, как однажды тонул на карьерах. У нас плот перевернулся.

– Звучит тоже не особенно забавно. Чего доброго, я ещё и воды бояться стану.

Она поглядела на меня с лукавым кокетством.

– Да я и не испугался тогда. Почему-то не думал даже, что утонуть можно. Глубоко – да, но это же карьеры, там все плавали.

…Лицо у женщины было страшно белое, как у панночки в фильме про Вия. И глаза так же горели, обведённые чёрным.

– Мальчики, вы не видели мою Риту? В красной панамке, светленькая. Она тут всё время была.

– Нет, не видели, – ответил за нас обоих Вилен. Он всегда так делал.

– Если увидите, скажите – я с ног сбилась. Я…

Мы уже не слушали её. Мама ищет дочь – обычное дело. Нас тоже искали, нам тоже доставалось.

Лёжа на хлипком плоту, мы смотрели в небо. Оно было высокое, по-июньски яркое, в белых воланах облаков.

– Хорошо бы в зарослях хижину смастрячить, – сказал Вилен.

Я согласился. Часа в три пошли домой обедать. Обсуждали, из чего лучше мастрячить хижину. Я увидел первый. Ту, похожую на Панночку, с двух сторон поддерживали две другие женщины, почему-то в одинаковых платьях, и это придавало всему оттенок абсурда. Она не кричала – молча разевала рот.

Там, куда они направлялись, стояли люди, и что-то лежало под большим банным полотенцем. Слишком короткое для взрослого человека. Накрытое с головой.

И тут она издала звук – нечеловеческий, что-то среднее между мычанием и блеянием – и стала заваливаться назад…

Разумеется, Таисии я эту историю не рассказал. Я и сам об этом не помнил, кажется, пока не сказал про плоты.

– Вы уехали из М. после школы?

– Нет. Я отслужил в армии, вернулся и понял, что устал от этого города. Ленинград мне всегда нравился – у нас календарь с мостами висел в прихожей. Вот я и взял билет в один конец.

– А мама с папой?

– Папа и сам хотел, чтобы я попробовал. Чтобы стал немного самостоятельнее. А мама… Плакала, конечно.

…Когда я был маленьким, то думал, что дети без любви не рождаются. Поэтому наивно полагал, что все пары друг друга любят: и Субботины, и Корнеевы. У Рагозиных, по моему мнению, что-то было не так, раз с детьми не выходило. Сейчас я думаю, что, наверное, действительно любили друг друга только они.