Не расстанусь с коммунизмом. Мемуары американского историка России

В этом последнем курсе, согласно учебному плану, изучалась «уместность таких различных аналитических единиц, как способ производства, общественно-экономическая формация, мировая система и классовая борьба»; исследовалось, «как возникают и эволюционируют такие понятия, как феодализм и капитализм»; и рассматривались «последствия некритического применения концепций, обусловленных их западноевропейским происхождением, к другим условиям». Самим формулировкам, которые я использовал, я обязан работам, которые незадолго до того прочел: Иммануила Валлерстайна[61] (чей выпускной курс по социологии я проходил в Колумбии), Родни Хилтона[62] и Андре Гундера Франка[63]. Увы, оттуда же и склонность к догматизму. Например, в качестве дополнительной цели я указал «изучение исторических корней неудовлетворенности немарксистскими концептуализациями феодализма и капитализма». «Почему, – спрашивалось в учебном плане, – такие термины, как “общественно-экономическая формация”, более предпочтительны, чем такие обиходные понятия, как “общество”?» Мне не приходило в голову, что, может быть, не все их предпочитают.

В курсе на тему «Ленинизм и сталинизм» обнаруживается нечто иное – зарождающееся, хотя пока и ограниченное, желание выйти за рамки политики Кремля, чтобы исследовать советскую жизнь во всей ее неупорядоченной сложности. Программа курса афишировала девятую неделю как посвященную «сталинизму как образу жизни». «Практически каждый аспект советского общества, – говорилось в ней, – за годы сталинского руководства трансформировался. Некоторые утверждают, что это было настоящей революцией, революционными переменами в образе жизни людей, в их отношениях с другими советскими гражданами и т. д.; другие считают эти изменения… контрреволюционными, отступлением от “завоеваний 1917 года”». В то время я, видимо, склонялся к тому, чтобы подчеркнуть негативные аспекты, отметить, что «повседневный сталинизм», заимствуя термин Шейлы Фицпатрик, представлял собой триумф контрреволюции. Поэтому я включил в курс «Преданную революцию» Троцкого, которая представляла наиболее предвзятый взгляд на этот новый образ жизни. Но я все еще, очевидно, считал политику первостепенной, а общественные процессы – производными. Спустя двадцать лет, когда я готовил сборник документов, собранных совместно с Андреем Соколовым, для публикации в издательстве Йельского университета, в качестве названия я выбрал «Сталинизм как образ жизни». Теперь под этой формулировкой я подразумевал совершенно другое (о том, что я использовал именно такую формулировку в курсе, который я вел в Ла Троба, я совершенно не помнил).

Исторический факультет Ла Троба был большим и очень разным, по большей части молодым. На каждом факультете есть свои фракции, и наш не стал исключением. К чести сказать, раскол фракций проходил по политическим пристрастиям, а не по историческим периодам или личностям. К марксистам принадлежали Стив Нибло (1941-2008) и Барри Карр, оба латиноамериканисты, и Том Спир, африканист. Время от времени мы собирались как читательская группа, чтобы разбирать «Капитал»; Шейла, жена Тома, хоть и не была ученой, превосходила всех нас проницательностью наблюдений. К многочисленным «этногам» факультета, как мы шутливо называли этнографов, приверженных идеям «Интерпретации культур» (1973) Клиффорда Гирца и «Островов и берегов» Грега Денинга (1980), относились Инга Клендиннен (1934-2016), Рис Айзек (1937-2010), Бронвен Дуглас и Джун Филипп[64]. Только моя фракционная принадлежность к марксистам помешала мне воспользоваться их присутствием и узнать от них по возможности больше. Инга, женщина с высоким интеллектом и большой энергией, которая могла бы сделать великолепную карьеру как историк и публичный интеллектуал, писала о культуре ацтеков и их контакте с европейцами[65]. Рис, гениальный юж-ноафриканист, получил Пулитцеровскую премию по истории в 1983 году за книгу «Трансформация Вирджинии, 1740-1790» (Transformation of Virginia, 1740-1790).

Как единственный специалист по России на факультете, я мог бы приложить больше усилий, чтобы установить связи с другими людьми в Мельбурне, которые имели схожие интересы, но частым контактам препятствовали различия между поколениями, культурой и дисциплинарными интересами. В то же время мои языковые навыки начали утрачиваться из-за отсутствия носителей русского языка и легкодоступных записей. Это двойное отдаление – от родной страны и от всего, что напоминает ту страну, чьей истории я посвятил свою научную деятельность, – не могло остаться без последствий, но также странным образом освободило меня, так что я смог заняться любыми привлекательными для себя темами и любым выбранным способом.