Не расстанусь с коммунизмом. Мемуары американского историка России

Мой интерес к стахановскому движению вырос из моей работы о социалистическом соревновании, интереса к социальным основам поддержки сталинизма и моего желания выяснить, чем мотивировались эти рабочие. Дополнительным толчком послужил фильм Анджея Вайды «Человек из мрамора», который, хотя и был снят в 1977 году, был показан в Австралии только в сентябре 1980 года. Помню, как смотрел его с матерью, которая тогда пересекла полмира, чтобы взглянуть на новорожденного внука. Действие фильма происходит в Польше 1970-х. Молодая студентка киношколы снимает свой дипломный фильм об ударнике коммунистического труда каменщике Матеуше Биркуте. Биркут, в 1950-х годах увековеченный в мраморе, впоследствии исчезает. Пытаясь разузнать о его жизни, студентка беседует со знавшими его людьми: пожилым режиссером, снявшим документальный фильм о трудовом подвиге Биркута, бывшим партийным секретарем, ставшим директором ночного клуба, членом бригады и близким другом Биркута и его бывшей женой. Снимая фильм, Вайда уже весьма предвзято относился к польскому коммунистическому строю, но, похоже, все еще испытывал ностальгию по поводу его ранних романтических надежд. Биркут изображен в фильме как наивный человек, искренне верящий, что чем эффективнее он и его товарищи будут класть кирпичи, тем раньше рабочие получат квартиры. Жизнь Биркута пошла под откос после того, как репрессировали его друга, который воевал в Гражданской войне в Испании на стороне республиканцев. По иронии судьбы этот друг, вышедший из тюрьмы по амнистии во время десталинизации, становится директором крупного строительного предприятия в Нова Гуте под Краковом. Этот фильм, несмотря на то что представляет собой художественный вымысел, специфически привязанный к трагической послевоенной истории Польши, дал мне много пищи для размышлений.

По правде говоря, не уверен, я ли нашел стахановцев или они нашли меня. Будучи мальчиком, когда бы я ни выполнял какую-то физическую работу, бабушка Сэди восклицала на идише: «Ег iz а schwerarbeiter». Не думаю, что она меня так хвалила, но я в то время полагал это за комплимент. Быть schwerarbeiter означало не быть «жлобом» (тупицей, «Йокелем», деревенщиной), а скорее кем-то, кто напрягался, потел (schwitzed на американизированном идише, на котором говорила моя бабушка), чтобы добиться цели. Чем больше усилий я прикладывал, тем больше была награда – больше молока, больше похвал, или позже, в средней школе и колледже, – отличных оценок. Кто сказал, что я не был стахановцем еще до того, как услышал это слово?

Работая над книгой о стахановском движении, я выступал с докладами на конференциях и публиковал статьи о различных аспектах этого движения и его предыстории [напр., Siegelbaum 1986b]. Одна из этих статей, посвященная трудовым коллективам и коммунам, наиболее удачно сочетала мои политические взгляды с методологической строгостью (хотя и позитивистской). Я представил рукопись в «Slavic Review» в августе 1984 года. Статью предваряли два эпиграфа, иллюстрирующие главную мысль – огромную дистанцию, отделяющую сталинское определение «императивов» советской индустриализации от сознания, характерного для членов коллективов и коммун:

Не может быть сомнения, что эта путаница во взглядах у отдельных членов партии насчет марксистского социализма и увлечение уравниловскими тенденциями сельскохозяйственных коммун похожи, как две капли воды, на мелкобуржуазные взгляды наших левацких головотяпов, у которых идеализация сельскохозяйственных коммун доходила одно время до того, что они пытались насадить коммуны даже на заводах и фабриках, где квалифицированные и неквалифицированные рабочие, работая каждый по своей профессии, должны были отдавать зарплату в общий котел и делить ее потом поровну. Известно, какой вред причинили нашей промышленности эти уравниловско-мальчишеские упражнения «левых» головотяпов [Сталин 1947: 359-360].

Эй, братишка, мы не холопы. К бригадиру не подлизываться [Погодин 1930].