Не родит сокола сова (Сборник)

Если казачьему десятнику Кольке Москвитину не глянулись здешние земли – «худые и топкие», то казаки, срубившие заимку на севере Яравна-озера, отписывали: «меж лесом и озерами на крепком месте можно около острога сыскать пашенные места… И во время свое будет тот острог великий, потому что место, где можно жить многим людям…» Яравнинский острог, в пятидесятых годах семнадцатого века из казачьей заимки выросший на северном берегу Яравна-озера, процветал: в шестидесях годах в остроге жили двадцать служилых людей, в отличие от Иргеньского, в котором служили всего пять казаков. Вокруг бескрайние земли, заселенные тунгусами, с коих собирался ясак по пяти соболей с души. В острожных мангазеях запасается продовольствие и арсенал для служилых людей, проходящих в Нерчинск. На приозерном яру православные казаки срубили часовню, а уж вначале восемнадцатого века, когда здешние земли заселили и крестьяне, еравнинцы воздвигли и храм во имя Господа Вседержителя и Спасителя, освященный Преосвященным Иннокентием, епископом Иркутским в 1734 году, что было записано на святом Антиминсе.

Век спустя, когда пробили Нерчинский тракт южнее Яравнинского острога, мимо озера Укыр, где и родилась Укырская слобода, будущее уездное село Укыр; там и сел на житье пращур Ванюшки Краснобаева

Когда-то в уездном селе Укыр, как поминала бабка Маланья и мать, как потом, уже созрев, видел Ванюшка в своем воображении в редкие часы душевного предрассветья,— сияли в полуденном солнце, пылали в закатном зареве кресты и маковки белокаменной церкви во Имя Спаса. И не сотворилось благолепнее храма на сотни верст по старомосковскому тракту, пробитому сквозь таежные хребты и степные увалы от Верхнеудинска до Читы. Церковь призрачно мерцала перед задумчиво-осветлеными, обмершими глазами, ласково слепленная из синеватого вечернего марева, в изножье своем бережно укутанная миражным выдохом сморенной за день земли, отходящей к летнему сну. Оживала церковь, в кружевном убранстве похожая на раскидистую березу в серебристо-синей изморози, с крестами, облитыми багрецовым зоревым светом. Зрел Иван сие и слышал, будто из поднебесья, как негасимо плыл над озером, над березовыми гривами, над приболоченными полями и таежным хребтом протяжный, с переливами, влекущий, синеватый колокольный звон.

И виделось Ивану горделиво и завидливо, как мужики-мастеровые с постом и молитвой, с русским великотерпением, в Божием озарении лепили ее по кирпичу, яко ласточки гнездовье; и вдруг стылой змеей вползало в душу сомнение духе своем и праве возводить храм Божий, и обессиленно висли руки плетьми; но, помолясь, перекрестясь, плюнув через левое плечо в харю ляда нечистого, зрели мужички омытым и ожившим оком церкву во всей ее лебяжьей белизне и тонкости, во всех ее по-русски щедрых, теплых и певучих кружевах; зрели мужички в православном озарении грядущую лепоту и поспешали обратить видение в явь, чтобы из рода в род тешила церква и очищала зрак человечий — око души, и чтобы грела Русь забайкальскую любовь к Отцу Небесному и брату земному, чтоб не выжглась палящими морозными ветрами надежда на спасение и покой, вечный и блаженный.

Бабка Маланья поминала Варуше Семкиной, а Ваеюшка подслушивал:

— Мой, Царствие ему Небесное, о ту пору ямщичал в Поперечной, а я тут одна маялась. А ребятишек орава, мал-мала меньше. И вот, бывало, по осени картоху роешь… А садили ее прорву: и себе, и скотине. Ну, копаешь… копаешь, а под вечер из остатней моченьки выбьешься, спина онемеет. Не согнуться, не разогнуться. Потом, это, разогнешься с горем пополам да и проклянешь свою долю горемышную… Мол, пропади она пропадом эта картошка, глаза б на нее не глядели. Да будь она проклята жизнь такая… И вдруг глянешь невзначай на церковные маковки… Церковь на яру стояла, подле озера. Со всех краев видно, как на Божией ладошке… Перекрестишься троекратно. И такой стыд окатит, что жизнь свою кляла. Похуже нашего жили… Помолишься Боженьке, поклоны сотворишь, и вроде поясница отпустит, и на душе легше…

Старуха, высмотрев Спасов храм намокшими, гаснущими очами, углядев его в наплывшем из далекого далека синеватом мираже, осенила себя крестом и с печальным вздохом колыхнулась всей своей разбухшей от водянки плотью.

— Смоет, бара, нечистое да недоброе, адали ключевой бочажной водицей, и откуль силы возьмутся — опять за работушку. И уж работушка вроде у охотку… Так от…

Старуха замолчала — иссякло видение, но тут же и другое прихлынуло.