Не родит сокола сова (Сборник)

С той поры Гоша, мамой Фисой смалу обученный грамоте, надолго влез в скрипучую комиссарскую кожу, ходил сперва в председателях комбеда, затем коммуны, а после и сосновского сельсовета. Помахал наганом, покуражился над мужиками, мстя за сиротскую долю, со скрежетом зубов поминая, как секли его мужики у избы-соборни; и уж Хуцаном Гошу дразнили лишь позаочь, робким шепотком, – боялись угодить в кутузку, згинуть в лагерях, ибо расправа о ту позимную пору ладилась короткая и нещадная; и уж в глаза навеличивали парня Георгием Силычем.

А выбродил парень и горячий, и хитрый, как лиса. Ванюшкин отец поминал… На Святую Троицу беда вышла: сбились молодые на поляне среди березняка, заиграли песни, заплясали под гармонь на убитом до окаменелой земли пятачке, а парни-новожени, какие вот-вот обзавелись семьями, скучали в сторонке с мужиками и, пощелкивая кедровые орехи, завистливо косились на холостых ребят, на девчат, изукрасивших косы венками из ромашек и желтырей; и чтобы хоть как-то потешить душу, два веселых новожени накинули на третьего конский недоуздок и потянули: дескать, единоличника силком в колхоз тянем, а тот, дурак, еще и куражится, упирается; посмеялся народец, улыбнулся с подмигом и председатель сесльсовета Георгий Силыч, а через несколько дней всех трех новоженей как Фома хвостом смел, и с тех пор ни слуху, ни духу; вроде и не было парней. Вот и посмеялись…

Зажил Гоша при новой власти кум королю, – бурчали деревенские по глухим заугольям, - вылез из дешевой дабы, в дорогое сукно залез; поярковые обутки завел на зиму — сохатиные унты, расшитые бисером, — и уж на своих двоих ходить отвадился, все больше казаковал на жеребчике или раскатывался в бричке на резиновом ходу. Но, как и тятя Сила Рыжаков, работенку Гоша не шибко уважал, хотя любил сабантуи с начальством — гульбища на боярковом озерном берегу, где наяривал в гармонь да, рассупонившись, выбившись из оглобель, и скрадом, а то и прямо на глазах крутил с вольными вдовами. Несколько раз – Хуцан же, что с него возьмешь, – сходился, расходился, отчего в деревне не всегда верно знали, когда женатый, а когда расхожий. Про него даже частушили исподтихаря:

Ох, и Гоша лихой,

Снова крутит со вдовой…

Как баран за ярочкой,

Бегат за доярочкой!

Часть шестая

1

Сразу после войны, кою Хуцан обошел хитрым проселочком …в председателях колхоза ходил… Гоша сбавил пыл: сомустив недозрелую, о шестнадцати лет, сироту Груню, на третьем десятке с грехом пополам женился, остепенился, и на Ванюшкиной памяти, конечно же, не тряс мотней черных галифе, редко надсаживал гармонь на сабантуях и уж, ясно море, не грозил наганом Жил в пятидесятых годах тихо, смирно, в крашеной хоромине со стеклянной верандой, возле которой поуркивал теперь другой жеребчик — мотоцикл «Ирбит» болотного цвета; и уж во всякое лето да через лето раскатывался со своей женой Груней по югам и городам, – не могла девка покрыться, утробу правила. Но, как выяснилось, наводил Гоша тень на плетень: сам оказался порченный, в блуде раструсил семя чадородное.

Дом, хозяйство принудили Гошу мало-мало шевелиться, но и тут, ловкач, старался выехать на чужом горбу; тот же Ванюшкин отец, Петр Краснобаев, когда лесничил на кордоне, брал на откорм Рыжаковских бычков и телок, а на Покров Гоша норовил рассчитаться водкой, прибросив к ней жалкие гроши.

Ванюшка стал помнить Гошу во всей красе лет с пяти; случай в память втемяшился… нет, выжегся в душе тавром железным, каким метили колхозный скот, навечно прижигая шкуры…

На таежный кордон, где Краснобаевы года три лесничали, после Николы-вешнего пригнал Гоша телку с бычком, чтоб нагуляли тело к Покрову, после которого в деревне начинали бить скотину, — кровянить Покров по дедовской свычке. Пригнал он свою отощавшую животину, посулил добрый расчет и, выпив с отцом три четушки «белой», завел «Ирбит» и упылил в деревню. Но укатил не просто и не сразу…

* * * 

Тем летом паслась на Краснобаевском заимище… тоже, вроде, нагуливала тело… Ванюшкина сестреница Катя, русокосая, синеокая, которая уже заневестилась, но играла с ребятишками, будто ровня, словно прикатила из Иркутска в таежную глушь, подальше от насмешливых глаз, попрощаться с детством. Вот и забавлялась, словно мокроносая деревенская девчушка… Плыла средь цветов и трав по пояс, догоняя Ванюшку, и с разбегу ныряла в речную заводь, где уже с шумом и визгом ныряли и брызгались Ванюшкины сестры; потом, утихомирившись на сухой кочке, распевая городские песни, плела девчушкам венки из незабудок и шила меньшой куклёшек из цветастого тряпья. Танька с Веркой в Кате души не чаяли, и, забыв про мать, ковыляли за ней, будто утята за утицей, а уж пятилетний Ванюшка, тот и вовсе, так за Катин подол и держался, боясь отстать.